Тыловики
Шрифт:
Младший лейтенант, и сам не понял, как остался жив. Когда на позициях взвода начали рваться бомбы, Павел, прикрыв голову руками, рухнул в тесное нутро хода сообщения. Наверху грохотало, сотрясалось и смертельно визжало. "Лаптёжники" отбомбились, и немцы снова пошли в атаку. На кургане пехота редко защелкала винтовочными выстрелами, застучала одиноким пулемётом. Выбравшись из-под кучи земли, нанесенной в окоп бомбами, Котляков кинулся к ближайшему миномету. Из его расчета в живых остался только красноармеец Тухватуллин, сам же миномет, завалившись на бок, лежал на земле. Оглядевшись по сторонам, Павел увидел, что остальные миномёты вообще не пригодны для ведения огня. Младший лейтенант, матерно крича, собрал вокруг себя бойцов, с их помощью поднял уцелевший
Когда немцы, подгоняя прикладами Котлякова и оставшихся вместе с ним в живых двух красноармейцев, погнали остатки взвода сквозь камыш, на кургане еще шел бой.
Бывший командир минометного взвода младший лейтенант Павел Петрович Котляков, ныне военнопленный, медленно шагал по дороге. От ударов прикладов конвоиров болела спина, ныло плечо. Но Котляков не обращал на это никакого внимания. Шаркал босыми ногами по пыли, беспрерывно прокручивая в голове события двух предыдущих дней. Впереди понуро брели Тухватуллин с Агаповом. А сзади устало плелись пятеро пехотинцев. Всё, что осталось от усиленной роты.
Немцы, раздосадованные большими потерями при штурме кургана, сразу добили всех раненых бойцов. Возле небольшой группы пленных столпились несколько разгневанных гитлеровцев, защелкали затворами винтовок. Котляков уже приготовился к смерти, как к пленным подошел офицер, что-то резко пролаял своим солдатам. Те немного потоптавшись на месте, отошли в сторону, ненавидяще зыркая глазами на красноармейцев.
На ночь пленных загнали в траншею на кургане, а как только рассвело, трое солдат погнали их на запад. Воды немцы не давали со вчерашнего дня…
Котлякова совершенно дико мучила жажда, но совсем невыносимо на душе становилось от мысли, что для него всё законченно. Особую боль, доставлял Павлу тот факт, что он не сможет выполнить зарок, данный самому себе после гибели под Волоколамском его фронтового друга Степана Ермилова. Тогда Павел твердо решил, что немцы должны стократно заплатить за погибшего товарища.
Вспомнив Степана, младший лейтенант от злости и бессилия до крови закусил губу. Впереди идущий немец остановился, оглянулся на пленных, сдернул с плеча винтовку:
— Хальт! — и добавил на ломанном русском пару ругательств.
К нему подошел долговязый унтер-офицер с автоматом на груди, достал бинокль, с минуту вглядывался вдаль. Помахал каской над головой, и сказал несколько слов спокойным голосом. Потом закинул "МП" на плечо и махнул рукой. Жидкая колонна пленных снова двинулась вперед.
Пройдя пятьдесят метров, Павел увидел причину неожиданной остановки. Навстречу пленным двигались два отделения немцев. В голове колонны шагает офицер с холеным, надменным лицом. Котляков сразу подумал, что этот фриц наверняка аристократ. Какой-нибудь барон или маркиз. Следом за бароном шел огромный унтер-офицер. Котляков зло отметил, что фриц настолько здоровый, что самый рослый и сильный красноармеец роты Агапов кажется на его фоне худосочным школьником. Лицо у гиганта-унтера откровенно туповатое. Фриц неотрывно смотрит себе под ноги и монотонно шевелит губами, словно считает шаги. Гитлеровцу жарко. Края пилотки мокрые от пота, сапоги белые от дорожной пыли. Следом за унтером идет еще один здоровяк. Этот поменьше первого, но не намного. Пулемет на его плече как будто ничего не весит. Фриц что-то говорит невысокому соседу и передает ему пулемет.
Немцы идут словно хозяева. Никуда не спешат, ничего не боятся. Волна гнева накрывает Котлякова с головы до ног. «Сволочи, сволочи, сволочи…» — крутится в голове единственная мысль. Павел с силой сжимает кулаки и устремляет полный ненависти взгляд на огромного фрица. Идущая навстречу колонна поравнялась с пленными и внезапно останавливается. Барон небрежным тоном произносит короткую фразу на своем собачьем языке.
После весьма продолжительно отдыха идем бодро. Только всё сильнее и сильнее хочется пить. Герр лейтенант долго идет, молча, потом неожиданно смеётся и поворачивается к нам:
— Я тут подсчитал от нечего делать. Смотрите, мужики. Мне сейчас двадцать семь лет. Это значит, что в две тысячи пятнадцатом мне исполнится ровно сто лет!
Равнодушно пожимаю плечами, а Курков, наоборот, оживляется:
— Да это еще ничего! Я только что понял, что оба мои деда живы! Один под Мурманском против егерей воюет, а второй сейчас в госпитале!
Меня как молнией ударило. А ведь и правда! И мои деды живые! И нет никаких надгробных плит на Северном кладбище с ненавистными датами смерти. Стоп! А ведь я могу, при определенном везении увидеть своих дедов! Понятно, что дело это малореальное, но осознание самого факта, что мои горячо любимые деды живы, придало мне уверенности. К горлу подкатил комок. Уже почти десять лет вся наша семья собирается на девятое мая, а на столе стоят две одинокие рюмки водки, накрытые кусками черного хлеба. И две фотографии молодых красноармейцев на стене.
Глаза предательски повлажнели, я провел рукавом по лбу, заодно незаметно смахнул нежданную слезу. Моё сентиментальное настроение прервал крик Гущина:
— Герр лейтенант! Венцов ногу натер, дальше идти не может!
Новиков ругается сквозь зубы, раздраженно хлопает ладонью по бедру и останавливает движение. Санитар деловито суетится возле крайне смущенного Венка, остальные ребята, словно бывалые солдаты, моментально расселись вдоль обочины. Только заранее назначенный наблюдателем Игорь Одинцов из моего отделения, отбежал в сторону, задрал голову вверх и бдительно всматривается в небо. Не летит ли кто по нашу душу. Люди измученны жаждой. Ребята сплевывают густую, тягучую слюну на землю, трут запекшиеся губы рукавами кителей. Но никто не жалуется, все терпят. Несколько минут сижу, наслаждаясь тишиной и покоем.
Мельников подбегает к командиру, докладывает о том, что с Андреем теперь всё более или менее нормально, и он снова может ходить.
— А почему он ноги натер? — озабоченно спрашивает Николай.
— Сапоги новые. Кожа по ступне еще не села.
Новиков понимающе кивает и строит взвод в походный порядок. Где-то в небе раздалось еле слышное жужжание, быстро сменившиеся басовитым гулом. Гораздо левее от нас, на малой высоте плотным строем пролетели одиннадцать "Юнкерсов" с отчетливо выделяющимися на крыльях черными крестами в белой окантовке. Народ, задрав головы, рассматривал "лаптежников" до тех пор, пока эскадрилья не скрылась за горизонтом. Замечаю, что Одинцов, открыв рот, смотрит вместе со всеми на бомбардировщики. Показываю Игорю кулак и жестами тонко намекаю на страшные кары, неминуемо ожидающие незадачливого наблюдателя за ненадлежащее исполнение своих обязанностей. Обычно вышеупомянутые кары заключались в дополнительном получасе занятий строевой подготовкой. А сейчас как наказывать? Непонятно.
Новиков проводив злым взглядом последний самолёт, громко прокомментировал:
— Вообще, в эскадрилье двенадцать "Юнкерсов" должно быть. Надеюсь, что один "лапоть" наши на переправах в Дон сбросили.
Я утвердительно закивал. На переправах сейчас творится настоящий ад. Огромные массы наших войск переправляются через Дон, другие реки и речушки, под постоянной бомбежкой. Кроме войск перед переправами скапливаются беженцы, вперемешку с бесчисленными стадами скота, и прочим колхозным имуществом. И вся эта мешанина являла собой отличную мишень для немецких бомбардировщиков. Представив себе, как только что пролетевшая над нами эскадрилья бомбит скопление людей на переправах, я поморщился. Да уж. Не позавидуешь тем людям, которые сейчас идут под разрывами бомб, по ходящим ходуном понтонам.