Тысяча осеней Якоба де Зута
Шрифт:
Яиои разглядывает рисунок.
— Он художник? Или ученый?
— Он читал книги, но работал клерком на обычном складе.
— Он тебя любил, — Яиои касается ребер веера. — Он любил тебя.
— Он чужеземец из другого… феода. Он практически не знал меня.
Яиои с грустью смотрит на Орито и вздыхает.
— Ну и что?
Спящая знает, что спит, потому что лунно — серый кот повторяет: «Кто-то принес эту рыбу так высоко в горы». Кот берет сардину, прыгает на землю и исчезает под досками. Спящая спускается на землю, но
…и ощущает его теплое дыхание. Слышит детей и летних насекомых.
Голос с досок настила спрашивает: «Самая новая сестра что-то потеряла?»
Лунно — серый кот лижет лапки и разговаривает отцовским голосом.
«Я знаю, ты — посланник, — говорит спящая, — но какое у тебя послание?»
Кот смотрит на нее с сожалением и вздыхает: «Я ушел через эту дыру под нами…»
Темная вселенная запакована в один маленький ящик, который медленно открывается.
— …и появился у ворот Дома минутой спустя. Что это значит?»
Спящая просыпается в ледяной темноте. Яиои рядом, спит.
Орито протягивает руки, ощупывает темноту вокруг себя и понимает. Водовод… или тоннель.
Глава 20. ДВЕСТИ СТУПЕНЕЙ К ХРАМУ РЮГАДЗИ В НАГАСАКИ
Новый год, двенадцатый год эпохи Кэнсей
Праздничная толпа толкается и мельтешит. Мальчишки продают певчих птиц в клетках, которые висят на сосне. Из-за дымящейся жаровни доносится хрип старушки с парализованной рукой: «Кальмаааааааары на палочке — е, кальмаааааааары на палочке — е, кому моих кальмаааааа- ааров на палочке — еее!» Сидя в паланкине, Узаемон слышит крики Киошичи: «Дорогу, дорогу!» — слуга менее всего надеется, что они расчистят путь, но уверен, что старший Огава не назовет его лентяем. «Картины изумительные! Рисунки замечательные!» — зазывает продавец гравюр. В зарешеченном окне паланкина Узаемона появляется мужское лицо и рука с грубо напечатанным порнографическим шаржем голого гоблина, у которого наблюдается несомненное сходство с Мельхиором ван Клифом. У гоблина — громадный половой член, величиной с человека. «Могу я предложить для удовольствия господина образец «Дэдзимских ночей»?» Узаемон рычит: «Нет!» — и человек исчезает, крича во весь голос: «Увидеть сто восемь чудес Империи, описанных Кавахарой, не покидая своего дома!» Сказитель указывает на свою доску с картинками, повествуя об осаде полуострова Симабара. «А это, дамы и господа, христианин Амакуса Сиро с тайным умыслом продать все наши души королю Рима! — сказитель хорошо управляет слушателями: в ответ несутся гневные крики и оскорбления. — И тогда великий сегун прогнал чужеземного дьявола, и каждый год обряд очищения фуми — е проводится и по сей день, чтобы выкорчевать всех еретиков, присосавшихся к нашей кормушке!» Молодая женщина, обезображенная болезнью, кормит грудью младенца, чье тело деформировано настолько, что поначалу Узаемон принимает его за безволосого щенка, и просит окружающих: «Подайте милостыню, господин, подайте…» Он открывает зарешеченное окно, но паланкин рывком передвигается на десяток ступеней, и Узаемон так и остается с протянутой рукой, держащей один мон, а в ответ ему доносятся смех, дым и шутки проходящих. Люди беззаботно веселятся. «Я — словно дух мертвого в О — бон, — думает Узаемон, — вынужденный смотреть на беспечные создания, обжирающиеся самой жизнью». Его паланкин наклоняется, и ему приходится ухватиться за лакированную ручку, чтобы не соскользнуть назад. На ступенях вблизи храма несколько девушек, почти достигших возраста женщины, раскачиваясь, бьют себя плетьми. «Чтобы узнать секреты горы Ширануи, — думает он, — надо быть отвергнутым этим миром».
Неуклюжий бык заслоняет Узаемону девушек.
Догмы ордена Эномото ярко сияют темнотой на всем.
Когда бык проходит дальше, девушек уже не видно.
Паланкины опускают на землю во дворе Нефритового Пиона — места, отведенного для семей самураев. Узаемон вылезает из своего и засовывает мечи за пояс. Его жена стоит за спиной его матери, а отец негодующе набрасывается на Киошичи, словно кусающаяся черепаха, на которую он стал похож в последние недели: «Как ты допустил, что нас засосала эта… — он стучит тростью по выступающим ступеням, — … эта человеческая грязь?»
Киошичи низко кланяется:
— Моя оплошность непростительна, хозяин.
— Ну да, этот старый дурак, — рычит старший Огава, — все равно тебя простит!
Узаемон пытается вмешаться:
— Уважаемый отец, я уверен…
— «Уважаемый» — так говорят негодяи, когда на самом деле они думают по — другому!
— С искренним уважением, отец, Киошичи не смог бы разогнать толпу.
— Значит, сыновья сейчас заодно со слугами против своих отцов?
«Богиня Каннон, — просит Узаемон, — дай мне терпения».
— Отец, я не заодно с…
— Но, несомненно, ты думаешь, что этот старый дурак далеко отстал от времени.
«Я не твой сын», — неожиданная мысль пронзает Узаемона.
— Люди начнут гадать, — заявляет мать Узаемона, разглядывая обратные стороны своих набеленных ладоней, — может, у семейства Огава появились сомнения по поводу обряда фуми — е.
Узаемон поворачивается к Огаве Мимасаку:
— Тогда давайте войдем… да?
— Может, сначала спросишь у слуг? — Огава Мимасаку идет к внутренним воротам. Он поднялся с кровати несколько дней тому назад, лишь отчасти оправившись от болезни, но пропустить ритуал фуми — е равносильно заявлению о собственной смерти. Он отвергает помощь Саидзи:
— Моя трость более надежна.
Семейство Огава идет мимо очереди новобрачных, жаждущих вдохнуть благовонного дыма из пасти бронзового дракона Рюгадзи. По местной легенде от этого у них должен родиться здоровый сын. Узаемон чувствует, что его жена очень хочет присоединиться к этой очереди, но слишком пристыжена двумя выкидышами. Вход в храм похож на пещеру, с белыми бумажными гирляндами в честь грядущего года Овцы. Слуги помогают снять обувь семейству и ставят ее в специально отведенное место с их фамилией. Прислужник приветствует их нервным поклоном, рассчитывая провести их поскорее в Галерею Адамова Дерева, где происходит ритуал фуми — е, вдали от глаз низших сословий. «Главный священник должен вести семейство Огава», — отмечает отец Узаемона.
— Главный священник, — извиняется прислужник, — сейчас на хра — хра — хра…
Огава Мимасаку вздыхает и смотрит в сторону.
— …хра — храмовой службе, — заике удается договорить фразу.
Прислужник приводит их к очереди из тридцати — сорока человек.
— Ждать… — он глубоко вдыхает, — …н — н-н — ннн- н — недолго.
— Как, во имя Будды, — спрашивает отец Узаемона, — ты произносишь свои сутры?
Покрасневший от стыда, прислужник морщится, кланяется и возвращается, откуда пришел.
Огава Мимасаку улыбается одними губами — впервые за много дней.
Мать Узаемона в это же время приветствует семью, стоящую перед ними:
— Набешима-сан!
Дородная женщина оборачивается:
— Огава-сан!
— Еще один год пролетел, — мурлычет мать Узаемона, — в мгновение ока!
Старший Огава и глава впереди стоящего семейства — сборщик налогов на рис для магистратуры — обмениваются короткими, подобающими мужчинам поклонами. Узаемон приветствует трех сыновей Набешимы, примерно того же возраста, что и он, и все они работают в конторе своего отца.
— Мгновение ока, — вздыхает матрона, — и два новых внука…
Узаемон видит, как его жена отводит взгляд, стыдясь позора.
— Пожалуйста, примите, — говорит его мать, — наши сердечные поздравления.
— Я говорю моим невесткам, — пыхтит госпожа Набешима, — «Сбавьте ход: это вам не скачки!» Но молодые люди в нынешнее время не слушают никого, разве не так? А теперь средняя думает, что она беременна. Между нами говоря, — она наклоняется к матери Узаемона, — когда они появились, я отнеслась к ним слишком снисходительно, а теперь они взбесились. Вы трое! Где ваши манеры? Стыдитесь! — Ее указательный палец подзывает жен сыновей на один шаг ближе, каждая одета в модной расцветки кимоно, с изящным кушаком. — Если бы я так изводила мою свекровь, как эти три мучительницы, меня бы давно с позором отослали в родительский дом.