Тысяча осеней Якоба де Зута
Шрифт:
Дождь шипит, словно раскачивающиеся змеи, в ливневых канавах журчит вода. Орито наблюдает за пульсирующей веной на горле Яиои. «Животу нужна еда, — думает она, — языку — вода, сердцу — любовь, а разуму — истории». Именно истории, как понимает она, примиряют сестер с жизнью в Доме, истории всякие и разные: письма от Даров, болтовня, воспоминания и такие длинные рассказы, как у Хацуне о поющем черепе. Она думает о мифах, о богах, о Идзанами и Идзанаги [71] , о Будде и Иисусе, и, возможно, о Богине горы Ширануи и удивляется их несхожести.
71
Идзанами и Идзанаги — божества синтоистского пантеона. Их имена не расшифрованы, есть предположение, что они означают «первый мужчина» и «первая женщина».
— У меня из головы не выходит, — бормочет Яиои, — девушка.
Орито наматывает локон волос Яиои на большой палец правой руки.
— Какая девушка, соня?
— Возлюбленная продавца лент, на которой он хотел жениться.
«Ты должна покинуть Дом и покинуть Яиои, — напоминает себе Орито, — скоро».
— Так грустно, — Яиои зевает. — Она состарилась и умерла, не узнав правды.
Огонь светит ярко или тускнеет, в зависимости сквозняка: то сильного, то слабого.
Над железной жаровней есть щель: падающие капли воды шипят и трещат.
Ветер, словно обезумевший узник, трясет деревянные сдвижные ширмы, за которыми — внутренний коридор.
Вопрос Яиои совершенно неожиданный.
— К тебе прикасался мужчина, сестра?
Орито привычна к прямоте подруги, но этот вопрос застает ее врасплох.
— Нет.
«Это «нет» — мой сводный брат», — думает она.
— У моей мачехи в Нагасаки есть сын. Я бы не хотела называть его имени. Во время переговоров о свадьбе с отцом они решили, что он будет учиться, чтобы стать врачом и ученым. Не потребовалось много времени, однако, чтобы у него выявилось полное отсутствие способностей. Он ненавидел книги, испытывал отвращение к голландскому языку, боялся вида крови, и его отослали к дяде в Сагу, но он вернулся в Нагасаки на похороны отца. Робкий, молчаливый мальчик превратился в семнадцатилетнего хозяина мира. Теперь он приказывал: «Эй, ванну!» или: «Эй, чай!» И наблюдал за мной, как все мужчины, но я ничем не поощряла его. Ничем.
Орито замолкает, ждет, пока стихнут шаги в коридоре.
— Моя мачеха заметила перемену в его поведении, но ничего ему не сказала поначалу. При жизни отца она казалась послушной докторской женой, но после похорон изменилась… или стала сама собой. Запретила мне покидать дом без ее разрешения, а это разрешение давала очень редко. Сказала мне: «Твои игры в ученых закончились». Старым друзьям отца предложили не появляться, пока их не позовут. Она отослала Аяме, нашу последнюю служанку, еще со времен матери. Мне пришлось выполнять ее обязанности. В один день я ела белый рис; на другой день не оставалось ничего другого, как довольствоваться коричневым. Ее послушать, я выросла такой избалованной!
Яиои тихонько ахает от удара в матке.
— Никто из нас не думает, что ты избалованная.
— Ну а потом мой сводный брат доказал мне, что я еще не знала, какие они, настоящие проблемы. Я спала в комнате Аямы — там могли разместиться две циновки, так что она больше походила на чулан, — и в одну ночь, через несколько дней после похорон отца, когда весь дом затих, появился мой сводный брат. Я спросила, что ему надо. Он ответил, что я знаю. Я велела ему убираться. Он ответил: «Порядки поменялись, дорогая сестрица». Сказал, что теперь он — глава семейства Аибагава в Нагасаки, — во рту Орито появляется металлический вкус, — и все в доме принадлежит ему. «И это тоже», — добавил он и тогда потрогал меня.
Яиои морщится:
— Не следовало мне спрашивать тебя. Ты не обязана мне рассказывать.
«Это его преступление, — думает Орито, — не мое».
— Я пыталась… но он ударил меня, как никто не бил меня до этого. Закрыл рукой мой рот и пообещал… — «Представь себе, — вспоминает она, — что я Огава», — …что будет держать мою правую половину лица над огнем до тех пор, пока она не станет такой же, как левая, если я буду сопротивляться, и все равно он добьется того, что хочет. — Орито замолкает, чтобы изгнать дрожь из голоса. — Показать страх мне удалось легко. Показать, что уступаю ему — сложнее. И я сказала: «Да». Он лизал мое лицо, как собака, и начал раздеваться, и… тогда я сунула руку ему между ног и сжала то, что нашла там, как лимон, изо всех сил.
Яиои видит свою подругу в новом свете.
— Его крик разбудил весь дом. Прибежавшая мать прогнала слуг. Я рассказала, что ее сын пытался сделать. Он сказал ей, что я умоляла его прийти ко мне в постель. Она дала пощечину главе семейства Аибагава в Нагасаки один раз — за то, что врал, второй раз — за его глупость, и десять раз еще — за едва не потерянную самую ценную собственность семьи. «Настоятелю Эномото, — сказала она ему, — нужно, чтобы твоя приемная сестра прибыла в монастырь уродцев нетронутой». Так я узнала, зачем приходил управляющий имением Эномото. Через четыре дня я оказалась здесь.
Ветер трясет крышу, огонь рычит в ответ.
Орито вспоминает, как все друзья отца отказались оставить ее у себя на ночь, когда она убежала из дома.
Она вспоминает, как пряталась всю ночь в «Доме Глициний», прислушиваясь к каждому шороху.
Она вспоминает, как тяжело далось ей решение принять предложение де Зута.
Она вспоминает, как она пыталась обманом пробраться на Дэдзиму и как ее схватили у Сухопутных ворот.
— Монахи — они не такие, как твой сводный брат, — говорит Яиои. — Они учтивые.
— Настолько учтивые, что после моего «нет» остановятся и уйдут из моей комнаты?
— Богиня выбирает Дарителей так же, как выбирает сестер.
«Веру внушают с тем, — думает Орито, — чтобы управлять верующими».
— Когда меня одаривали впервые, — признается Яиои, — я представляла себе юношу, которого я когда- то любила.
«Значит, капюшоны нужны, — догадывается Орито, — чтобы скрыть их лица — не наши».
— Может, у тебя есть мужчина… — Яиои медлит с вопросом, — …которого ты могла бы…
«Огава Узаемон, — думает акушерка, — более не имеет ко мне никакого отношения».
Орито отгоняет от себя все мысли о Якобе де Зуте и тут же вспоминает Якоба де Зута.
— О — о, — понимает Яиои. — Я сегодня такая назойливая, как Хашихиме. Не обращай на меня внимания.
Но самая новая сестра выскальзывает из тепла одеял, идет к сундучку, подаренному настоятельницей, и вынимает оттуда веер из бамбука и бумаги. Яиои садится, охваченная любопытством. Орито зажигает свечу и раскрывает веер.