Тысяча осеней Якоба де Зута
Шрифт:
Узаемон соглашается кивком, но при этом молится: «Пожалуйста, пусть никто не погибнет…»
— Лицо Дзунреи, — Шузаи объясняет всем, — знакомо Эномото по академии Ширандо. Хотя добрый хозяин гостиницы заверил нас, что Владыка-настоятель находится в Мияко, Дзунреи не должны опознать, даже со слов очевидцев. Вот почему ты не будешь принимать участия в штурме…
«Это никуда не годится, — думает Узаемон, — сидеть в стороне, как женщина».
— Я знаю, о чем ты думаешь, — кивает Шузаи, — но ты — не убийца.
Узаемон кивает, рассчитывая переубедить Шузаи по ходу подъема.
— Перед нашим уходом я предупрежу
Зимний лес скрипуч, переплетен и запутан. Сухие листья лежат высокими сугробами. Иглы птичьих песен сшивают и пронзают всю глубину чащобы. Шузаи и Узаемон молча поднимаются по тропе. Река Мекура ревет, раздражает, настигает эхом. Гранитное небо накрывает долину.
Ближе к полудню подошвы Узаемона в пузырях, ноги начинают болеть.
Река Мекура становится гладкой и зеленой, словно бутылочное стекло чужеземцев.
Шузаи дает Узаемону масло, чтобы тот натер гудящие бедра и лодыжки, и говорит: «Главное оружие бойца на мечах — его ноги».
Стоя на круглом камне, замершая цапля выслеживает рыбу.
— Люди, которых ты нанял, — решается на разговор Узаемон, — похоже, верят тебе безоговорочно.
— Одни учились со мной у одного учителя в Имабари, большинство из нас служили вместе у мелкого владыки в феоде Ияо, у которого случались яростные стычки с соседом. Если остаешься в живых благодаря кому-то, этому человеку доверяешь больше, чем близкому родственнику.
Всплеск — и круги расходятся по нефритовой поверхности воды: цапли на камне больше нет.
Узаемон вспоминает своего дядю, который учил его бросать плоские камни, чтобы они подпрыгивали на воде. Он вспоминает старую женщину, которую видел на рассвете.
— Иногда у меня возникает ощущение, что у разума есть собственный разум. Он показывает картины. Картины прошлого и того, что может когда-то случиться. Разум разума проявляет свою волю, и у него появляется свой голос, — Узаемон смотрит на своего друга, который наблюдает за парящей высоко над ними хищной птицей. — Я говорю, как пьяный монах.
— Совсем нет, — бормочет Шузаи. — Совсем нет.
Выше и дальше им встречается известняковая стена. Узаемон начинает видеть части лица на изъеденном ветром, солнцем и дождем почти отвесном склоне. Выступ, похожий на лоб, выдающийся гребень — нос, пустоты от выветривания и каменные оползни — морщины и мешки. «Даже горы, — думает Узаемон, — когда-то молодые, тоже старятся и когда-нибудь умрут». Одна черная трещина под заросшим кустами навесом может быть глазом. Он представляет себе, как десять тысяч летучих мышей висят под этой неровной крышей…
…в ожидании теплого весеннего вечера, когда забьются их крохотные сердца.
Поднимающийся в гору человек, видит, что с увеличением высоты жизнь должна глубже прятаться от зимы. Жизненный сок растений уходит в корни, медведи спят, змеи следующего года — еще яйца.
«Моя нагасакская жизнь, — подводит итог Узаемон, — ушла, как и мое детство в Шикоку».
Узаемон думает о приемных родителях и жене, занятых своими делами, интригами и ссорами, но совсем не понимающих, что они потеряли приемного сына и мужа. Понимание займет много месяцев.
Он касается того места на поясе, где спрятаны письма Орито.
«Скоро, возлюбленная, скоро, — думает он. — Еще лишь несколько часов…»
Стараясь не вспоминать о догмах ордена, он вспоминает о них.
Его рука, замечает он, сжимает рукоятку меча с такой яростью, что белеют костяшки пальцев.
Он спрашивает себя: может, Орито уже беременна?
«Я буду о ней заботиться, — клянется он, — и воспитаю ребенка как своего».
Серебряные березы вздрагивают. «Чего бы она ни захотела — это закон».
— Как все произошло, — Узаемон задает вопрос, на который он никогда не решился бы ранее, — в первый раз, когда ты убил человека?
Корни сикоморы крепко вцепились в крутой склон. Шузаи проходит еще десять, двадцать, тридцать шагов, пока тропа не выводит их к широкому плещущемуся пруду. Он окидывает взглядом уходящую вверх тропу, окружающую местность, словно опасаясь засады…
…и склоняет голову набок, совсем как пес. Слышит что-то неслышное Узаемону.
Улыбка воина говорит: «Один из наших».
— Убийство зависит от обстоятельств, как ты сам понимаешь. Или это хладнокровное, запланированное убийство, или случается внезапно, в разгаре боя, или обусловлено оскорблением чести, или более постыдными причинами. Однако скольких бы ты ни убил, первый раз — особенный. Это первая кровь, после которой человек уже не может жить обычной жизнью. — Шузаи становится на колени у края воды и пьет, зачерпнув ее ладонями. Рыба, чуть шевеля хвостом и плавниками, застыла на одном месте, сопротивляясь течению, мимо проплывает яркая ягода. — Тот мелкий владыка из Ияо, я тебе говорил о нем днем, — Шузаи залезает на камень. — Мне было шестнадцать лет, и я присягнул служить этому жадному болвану. История феода слишком длинна, чтобы рассказать ее сейчас, но моя роль в ней завела меня одной жаркой ночью шестого месяца на заросший лесом склон горы Ишизучи, где я отстал от своих товарищей. Квакание лягушек заглушало все прочие звуки, темнота ослепляла, и внезапно земля ушла у меня из-под ног. Я провалился во вражеский одиночный окоп. Разведчик такого не ожидал, как и я, а окоп, куда я попал, был таким тесным, что ни один из нас не мог вытащить меч. Мы пыхтели, изгибались, но никто не стал звать на помощь. Его руки нашли мою шею и принялись давить и душить, как сама Смерть. Перед глазами все затянуло красным, а он все сильнее сдавливал мне шею. Я подумал: «Вот и все…» — но Судьба придерживалась иного мнения. Давным — давно Судьба выбрала гербом для вражеского владыки месяц. Этот символ прикрепился к шлему моего душителя так плохо, что упал мне в ладонь, и я тут же воткнул острый металлический конец в прорезь для глаз маски, и еще дальше — в податливую мягкость, и еще глубже, и повернул из одной стороны в другую, словно нож. Его хватка разом ослабела, а через какие-то мгновения он и вовсе отпустил мою шею, руки упали, как плети.