Тысячелетний путь литературы
Шрифт:
Но не только увлечение физическими, плотскими наслаждениями способствует разделению человеческой сущности, нарушению единства и противопоставлению двух его начал. Навязываемое нам материалистическое мировоззрение и атеизм, отвергающие божественное начало в человеке – также способствуют раздвоению его сознания. Это тяжело сказывается на психическом состоянии человека и является причиной многих заболеваний и стрессов. Отрицание вечной жизни души способствует активизации суицидальной практики. Отвергая промысел Божий, человек теряет «сверх-идею» своего существования и видит только его материальный смысл. В случае возникновения «непреодолимых» препятствий к получению материального благополучия человек готов бездумно расстаться с жизнью, не считая это грехом.
К XIX столетию до России, рвущейся к «европейской» жизни, докатился дух «вольтерьянства». Под этим понимались западные веяния,
Практически до Петровских реформ литература в России не имела разделения на духовную – «церковную» и светскую – секулярную, «свободную» от церковных «догматов», на самом деле, более склонную к воспеванию плотских удовольствий, к гедонизму и своеволию в духовной области.
Но даже по прошествии двухсот с лишним лет после появления светской секулярной литературы вряд ли мы сможем найти хоть одного, сколько-нибудь значительного, по сути, неверующего поэта, в том числе, и в советский период. Потому что, вряд ли кто-то из настоящих поэтов серьёзно и окончательно будет отрицать «Божественную» природу поэзии. Всякие попытки отрицания Божественного происхождения поэзии чаще сами смахивают на непостижимый умом абсурд:
Не позволяй душе лениться,
Чтоб воду в ступе не толочь
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь…
(Н. Заболоцкий)
В XIX веке характерной чертой светской литературы становится раздвоенное мировоззрение автора, с одной стороны – подчиняющегося общей моде на вольнодумство, доходящего в своих произведениях вольнодумного толка порой до откровенного богохульства. С другой же стороны – душа, «обязанная» свыше трудиться, продолжает испытывать приступы «Божественного» вдохновения. Православная жизнь Святой Руси не только вдохновляла поэтов и писателей, но и побуждала к осмыслению вечно насущных вопросов: смысла существования, неизбежности смерти, ценности человеческой жизни и т.д. Именно поэтому с тех пор нередко в своем творчестве литератор предстаёт перед нами то жутким богохульником, рубахой-парнем, даже, порой, греховодником, блудником и пьяницей, то человеком искренне и глубоко верующим, обитающим душой в горнем мире. Причем, первое – вполне понимаемое публикой и наиболее ею одобряемое, как устраняющее дистанцию между «гением» и «толпой», существует только в виде поэтической метафоры, к примеру, так называемое «необузданное пьянство» Сергея Есенина. А вот вторая часть творчества, представляемая критикой, метафорическим приемом выражения чувств, наоборот – истинная, наполненная высшим смыслом, высокими чувствами, которые и определяют величину и «размах» таланта – «реально» существующая духовная жизнь. Часть творчества, в которой автор, не «оглядываясь» на стороннее мнение, достигает истинной свободы творчества. Но если озарения Божественного вдохновения не направлены на исполнение замысла Божия, не ведут через спасение души к жизни вечной, то творчество неизменно уходит в область поверхностного, неоправданного оптимизма. Что, в конце концов, приводит к осознанию конечности жизни и, следовательно, уже к глубокому пессимизму, упадничеству, мизантропии, богоборчеству, богоискательству, богохульству и т.п., к потери смысла жизни. Писатель омертвляет душу, и она перестает испытывать «приступы» вдохновения. Он «исписывается». Наступает кризис, конструктивным выходом из которого может быть только переосмысление прожитой жизни и собственного творчества. Именно поэтому в русской литературе, начиная с XIX века, наблюдается явление переосмысления уже «зрелыми» авторами своего раннего творчества, отказ от некоторых ранних произведений, покаяние в литературных «грехах» молодости, переработкой ранее написанных произведений. Чем сильнее в начале творческого пути желание соответствовать «модным», открывающим «неизведанные» глубины человеческого сознания, течениям, мистическим «теориям», «умозрительным» материалистическим воззрениям, на которые, как на приманку ловится молодой, духовно неискушённый литератор, тем глубже творческий «кризис» зрелого сознания, тем мучительнее переживание за «ошибки» молодости. Тяжесть этого кризиса, чаще всего, в неосознанности, в непонимании его причин и потому – невозможности его преодоления. Что часто ведет к богоискательству (в том числе и экуменизму) и сектантству, к попыткам «расширить» сознание с помощью алкоголя, наркотиков, необузданной сексуальной жизни, преднамеренному физическому самоистреблению, сокращению жизни, раннему уходу.
Начиная с XIX века в литературе появляется новая – социальная тема, тема общества и человека. Отделившись от церкви, светская литература перестаёт осознавать собственную греховность, греховность человека и для объяснения неустройств мира начинает искать внешние причины. Такими причинами, сдерживающими «духовное» «развитие», становятся государство, власть, общество, среда.., церковь, религия… Начинается процесс «освобождения» человечества, грехопадение и восстание против божественного уклада – всё соответственно Библии. Этому немало способствует модная зарубежная литература, особенно французская. Так, например, французский писатель Виктор Гюго (1802–1885) пишет свои знаменитые романы «Собор парижской Богоматери» (1831), «Труженики моря» (1866), «Человек, который смеётся» (1869) – и пытается показать в них три стихии, с которыми «вынужден» бороться человек. Первая – это религия, вторая – природа, и третья – общество. В этом бунте явственно проглядывает современный несчастный человек-бунтарь, которому упорно внушают, что он «свободная» личность: личность – оставшаяся без Бога, погубившая природу, и противопоставляющая себя обществу и любой власти. Несчастнее существа просто не найти. Отсюда истекает «вселенское» одиночество современного человека, провозглашённое французским экзистенциализмом.
Дисциплина в духовной сфере кажется особенно тяжким гнётом, поскольку регламентирует не только и не столько поведение внешнее, сколько внутреннее – состояние души, самоконтроль. Если человек верующий, имеющий страх перед Богом, удерживает себя сам от совершения дурных поступков, то в обществе, основанном на юридических нормах, преобладает мораль: не пойман – не вор. В то время как человек всё больше привыкает потакать своим спонтанным желаниям, «слабостям», «любить» себя, «не экономить» на себе. А наука уже заявила о том, что души нет. Отсюда проистекает непреодолимое желание переделать мироустройство. Перестаёт быть понятной истина: «Хочешь изменить мир – начни с себя». Носителем социального протеста, его движущей силой, становится, вопреки существующим штампам, дворянство. Надо вспомнить, что на Руси народные восстания Разина, Пугачёва и пр. – были, прежде всего, попытками народа восстановить исконное (традиционное) русское самодержавие, восстановить гармонию монаршей власти, церкви и народа. Даже И. В. Сталин в своё время с неудовольствием заметил, что и Разин и Пугачёв были «царистами». Но бунт – остаётся бунтом, и с помощью него правды не найдёшь. Дворянство же ещё с петровских времён получившее привилегии и переставшее быть «тягловой» силой, высвобожденное из общей государственной «упряжки», становится паразитирующим классом. И потому входит в противоречие не только с народом, но и с царской властью. Пока это ещё не очень заметно, но уже налицо так называемый «синдром обломова». В лучшем случае праздность, в худшем – желание преобразовать государственное устройство и, что уже совсем плохо – путём свержения самодержавия. Оговорюсь только, что это всего лишь тенденция. Несомненно, в такие крайности впадает лишь часть интеллигенции. Безусловно, и среди дворян имеются служаки, преданные Родине, дорожившие честью, достоинством. Вспомнить хотя бы таких выдающихся полководцев, как Фёдор Фёдорович Ушаков (1745–1817) и Александр Васильевич Суворов (1730–1800). Но тут ведь и вспоминается, что и Ушаков и Суворов были людьми православными, воцерковлёнными, постниками. И Ушаков причислен к лику святых. Впрочем, они, скорее, остатки славного восемнадцатого столетия. На деле же из поколения XIX века большая часть интеллигенции начинает испытывать некую раздвоенность, когда вроде бы и реформы нужны и всё есть для их проведения, и свобода русскому человеку нужна, а мужика выпускать не хочется. И Бог есть, и наука развивается, отрицая Его… И человеку «прогрессивному» и «образованному» сильно верить – вроде неприлично…
Конец ознакомительного фрагмента.