Тюрьма и воля
Шрифт:
«Перед Путиным у меня обязательств не было»
МБХ: Будет справедливо сказать, что мы (в смысле ЮКОС) действительно никогда не ставили перед собой политических целей. Что же касается лично меня, а теперь, может быть, впервые за долгие годы, я говорю только от своего личного имени, то до 1999–2000 года я тоже не ставил перед собой политических целей, отдельных от поддержки Ельцина.
Изменение произошло даже не потому, что Борис Ельцин ушел в отставку, а перед Владимиром Путиным у меня обязательств не было. Скорее, после шока кризиса 1998 года возникло смутное, а потом все более отчетливое понимание, что что-то мы делаем «не так» или «не то».
И вот тогда я сформулировал для себя внутреннюю идеологему возможности конвертировать деньги в образование и воспитание нового поколения, результатом чего станет осознанный демократический выбор нашего народа.
Понимаю, звучит глуповато и напыщенно. Но это именно внутренняя цель. А вообще, я сторонник специфической философской теории о «непостижимости и недостижимости цели». Не буду на ней останавливаться, но ее важный прикладной вывод заключается в следующем: методы важнее, чем цель. «Моральные» методы приводят к непредсказуемым, но «моральным» результатам. И наоборот. Я — подтверждение.
Именно поэтому мои общественные проекты были сосредоточены в образовательной области. Хотя вообще занимались много чем. Собственно же то, что в России понимают под политикой — интрига, — мне не нравилось и не нравится по сей день. Возможно, потому, что подобный вид человеческой деятельности не является моей сильной стороной.
Владимир Дубов: А я тебе объясню, когда началась политика. Вот смотри. Весь мир хочет, чтобы нефтяные компании были устойчивыми. Как достигается эта устойчивость? Нефтяные компании меняются активами друг с другом. Дальше возникает вопрос: сколько стоит тонна нефти в земле — в Венесуэле, в Ливии, Саудовской Аравии или Норвегии? Так называемая стоимость запасов в земле. Так вот, эта стоимость запасов в земле очень сильно привязана к политической ситуации. Если политическая ситуация нормальная, то нефть стоит дороже, а если хреновая, то дешевле. Условно миллион тонн нефти в земле в Западной Сибири я хочу поменять на миллион тонн нефти в земле в Мексиканском заливе. А мне говорят: не-a, твой миллион тонн в Сибири стоит как 400 000 тонн в Мексиканском заливе. Потому что разные налоговые ситуации, политические риски, стоимость добычи. И все эти показатели можно как-то откорректировать, кроме политических рисков. Тогда возникает вопрос: сколько стоит чистая политика? Мы поняли, что наш актив стоит сильно дешевле, чем аналогичные активы в стабильной развитой стране с предсказуемой политикой. Там, где премьер, скажем, не посылает доктора к крупной компании ради красного словца (имеется в виду история, когда Путин неожиданно резко раскритиковал одну из крупнейших российских металлургических компаний «Мечел», пообещав отправить к ней «доктора, чтобы зачистить проблемы», возможно, «с привлечением Генеральной прокуратуры». Первыми на эту критику отреагировали западные биржи, и «Мечел», торгующийся на Нью-Йоркской бирже, потерял половину капитализации, потом обрушились все российские фондовые индексы. Общий ущерб от слов Путина оценивался в десятки миллиардов долларов. — НГ). Вот, на мой взгляд, поняв эту прямую связь между бизнесом и политикой, мы и начали задумываться о политике.
Я помню, мы как-то собрались и Ходорковский сказал: вот смотрите, мы сейчас сидим в окопах и ничего вроде бы нас не касается. Ну разве что наши окопы немного заливает говном, но в общем-то сидеть можно. Вот в этом самом, но сидеть можно. И есть две возможности: вылезти из этих окопов, но тогда мы рискуем. Или оставаться в окопах. И было голосование, каждый обосновывал свою позицию. И в общем, решили вылезать. Он предлагал выйти в публичную политику, в том числе начать финансировать политику. К этому времени молодежный проект «Новая цивилизация» и просветительская «Федерация интернет-образования» уже работали. А вот финансирование российского «Интерньюс» и «Школы публичной политики» — это уже было вылезание из окопов.
МБХ: Благотворительные проекты тоже претерпели эволюцию во время моей работы в ЮКОСе. Надо понимать, что раньше моногорода целиком состояли на балансе градообразующих предприятий. Заместитель по социальной работе и был, по сути, главой района, города, поселка.
Министерство определяло позволенную долю выручки, ресурсов, которые можно было направить на нужды собственных работников и населенных пунктов. Потом ситуация изменилась, средства населенных пунктов стали выделять из региональных бюджетов, а у компании деньги изымали в форме налогов (не все так просто и сразу, но постепенно к такой схеме пришли).
Все дополнительные затраты (дома культуры, спорткомплексы, городские праздники) попали в разряд благотворительности. Но благотворительности как бы призывной, почти обязательной.
Помимо этого, помимо социальной поддержки собственных сотрудников (болезнь, несчастный случай и тому подобное) была и рекламная благотворительность ради улучшения имиджа компании, а также благотворительность «для души», то есть «просто так». Сюда же шли и личные благотворительные расходы акционеров из своих личных средств (лицей в Кораллово — это же не единственный подобный проект). Значительные затраты были и на «политическую благотворительность». То есть когда политики просили об «одолжении» в форме поддержки тех или иных публичных инициатив (чаще всего в своих регионах, где они избирались).
Все это хозяйство — сотни миллионов долларов бюджета. Причем деятельность, далекая от профиля компании. Конечно, можно было не контролировать; отдали — и ладно. Но почти гарантированы проблемы. Причем то, что деньги могут украсть, — не самое страшное. Хуже то, что на эти средства вне контроля могут сделать. Самый простой пример — халтурно изготовить оборудование для детской площадки а в случае чего — дикий ущерб репутации (я уже не говорю о собственной совести). Еще пример: издать какую-нибудь полуфашистскую литературу с пометкой «Издана на средства…» (пытались неоднократно). И таких примеров много.
В общем, вопрос встал о производственной структуре по управлению благотворительными проектами. Искали «на рынке» — тогда не нашли. Пришлось делать. Назвали «Открытая Россия». Позже, когда темой я сам занялся глубже, появилась определенная идеология либерального толка. Познакомился с интересными людьми, послушал их логику. Оказалась созвучна некоторым собственным мыслям. Главное — люди очень приличные.
«Открытка»
К 2001 году все, в том числе и уже запущенные компанией образовательные и интернет-проекты, были объединены и дополнены новыми в рамках фонда «Открытая Россия», который финансировался из собственных денег акционерами ЮКОСа и частными лицами «для реализации благотворительных, образовательных и просветительских проектов». Ходорковский стал председателем правления. Я совершенно не исключаю, что интерес Ходорковского к проблемам гражданского общества был тоже вполне прагматичным. Расчет простой: через 15–20 лет в стране подрастут другие люди — хорошо образованные, продвинутые, думающие. Это — будущий электорат, и ему определять будущее страны. Это страна, с которой Ходорковский связывал собственную жизнь, жизнь своей семьи и собственную дальнейшую самореализацию. Смена поколения, люди, родившиеся и выросшие после «совка», не обремененные ностальгией по прошлому, с другими интересами, другим уровнем знаний, другим отношением к работе, другим взаимоотношением с современным инструментарием, в том числе технологиями, с другими мозгами, наконец, тяготеющие к европейским ценностям, воспринимающие демократию как нечто естественное. Мечты? Но почему бы нет? Или априори то, что хорошо для Ходорковского, плохо для страны? Я так не считаю. В данном случае уж точно.
Я видела детей, которые выросли в основанном им еще в 1994 году интернате «Кораллово», куда брали сирот и детей погибших военнослужащих.
Я понимаю, как могла бы сложиться судьба многих из них, если бы не этот интернат, не любовь и преданность этим детям родителей Ходорковского, которые там главные. Да просто эта красота восстановленной старинной усадьбы, в которой живут и учатся дети, лечит и воспитывает душу. Как сказала моя коллега Катя Гордеева, которая недавно побывала там впервые: «Ты знаешь, я заплакала, даже неудобно. Но меня как-то потрясло, что человек, который воссоздал всю эту красоту и спасает, в сущности, этих детей, сидит в тюрьме».
Я гораздо меньше знаю о том, что происходит с молодежью в глубинке, чем знал Ходорковский, но помню разговор с чудесной девочкой из-под Тюмени, которая приехала в Москву в 15 лет одна, рискуя всем, чем может рисковать девочка без родителей с хорошей внешностью, оказавшаяся в столице, в сущности, беззащитная. И я спросила: «Как же ты рискнула? Как родители согласились тебя отпустить?» Она ответила, что почти весь класс сидел на наркоте, поэтому еще не известно, где риск был выше. И я поняла, что такой класс — совсем не исключение. И это только одна из множества проблем, которые, увы, не обещают перспективного будущего стране.
Леонид Невзлин: Создание «Открытой России» в 2001 году и стало тем моментом, когда мы вышли за пределы бизнеса. Самый главный первый проект — «Федерация интернет-образования» — был еще до «Открытой России», а потом вошел в нее. Проект шел достаточно успешно, и мне кажется, Миша хотел расширить проекты в области формирования гражданского общества, особенно образования молодежи. Отсюда и идея фонда. Причем часть людей работали с «Открытой Россией» помимо ЮКОСа, то есть не работали непосредственно в компании, но к «Открытой России» имели отношение, как я, например. А часть людей, которые работали в ЮКОСе, не имели к ней отношения. Например, Миша Брудно, он был в группе, одним из руководителей ЮКОСа, но с «Открыткой» не работал.
И вот я помню, что, когда все это начиналось, Ходорковский сказал, дословно не помню, но по смыслу он сказал, что эта деятельность, которой мы сейчас будем заниматься, может быть воспринята «там, наверху» как проявление нелояльности. Но имейте в виду, я все равно хочу этим заниматься, мне это очень интересно, и возможно, потом, после 45 лет, я буду заниматься только гражданским обществом. Так он сказал и предупредил, что реакция на это может быть разной, и если кто-то, предполагая последствия, опасается этих последствий, то он предложил принять для себя решение сейчас, потому что потом может быть поздно. Он имел в виду принять решение оставаться в команде или уйти. Можно ли расценить «Открытую Россию» как выход в политическое пространство? В России нет точной детерминации, поэтому те проекты, которые делала или поддерживала «Открытая Россия», вполне могли расцениваться как вмешательство в политику.
По поводу того, в какой именно момент Ходорковский заинтересовался этими проблемами. Я выскажу свое мнение. Когда ЮКОСом занялись серьезно, сделали нормальную компанию, вышли из самого трудного периода, когда пошла вверх цена на нефть, когда снизили себестоимость добычи — когда появились деньги и возможность заниматься социальными проектами внутри и вокруг, то он, как человек с аналитическим мышлением, стал анализировать информацию, которую получал от менеджеров, которые занимаются социальными вопросами в компании. Он начал реально понимать, что происходит в тех местах, где работает компания, — с социальной сферой, с молодежью, с образованием. ЮКОС — огромная компания, она «сидела» в 40 регионах, и в некоторых очень плотно, так что у него, конечно, возникла картинка, что происходит с умами молодежи на территории всей страны. И он начал говорить, что с таким подходом, как мы живем, у нас будущего нет, потому что у нас нет будущих работников высокой квалификации, нам придется перейти на иностранную рабочую силу. Эта картинка относительно регионов, где работал ЮКОС, вполне экстраполировалась на всю страну и на будущее страны. А дальше он стал об этом думать и встречаться с людьми по поводу уже более широкого круга вопросов гражданского общества, не только образования. Я думаю, что ЮКОС масштабировал проблему. Просто он отнесся к ней более серьезно и принял близко к сердцу, что, в общем, не очень свойственно было тогда олигархам. Я скажу высокими словами: я думаю, он ощущал себя одним из тех людей, которые способны изменить мир к лучшему. Он, как мне кажется, создавал инструмент для построения гражданского общества.
В 2006 году, уже после первого приговора Михаилу Ходорковскому и Платону Лебедеву, Басманный суд Москвы наложил арест на счета «Открытки», как ее все называли. Сотрудники фонда выступили с последним заявлением, в котором говорилось: «Несмотря на искреннее желание сотрудников „Открытой России“ и председателя правления организации Михаила Ходорковского продолжать просветительскую, правозащитную, социально ориентированную деятельность, организация была вынуждена объявить о прекращении финансирования проектов и программ 53 некоммерческих организаций в 47 регионах страны, а также о прекращении собственной проектной и хозяйственной деятельности».
«Открытая Россия» выделяла гранты под программы неправительственных организаций, в том числе «Интерньюс Россия», которая финансировалась, в частности, на деньги USAID.
«Интерньюс» сотрудничала с Ходорковским и его фондом с 2002 до 2006 года и получила в виде грантов в общей сложности $3 762 746: на школу для региональных тележурналистов, семинары, конкурсы информационных телепрограмм, программу дистанционного обучения журналистов. Поскольку мне доводилось читать лекции в рамках этой программы и я общалась с участниками этих программ, то скажу простыми словами: «Интерньюс» создала школу по воспитанию думающих и профессиональных журналистов.
Анна Качкаева, руководитель программы в рамках «Интерньюс Россия», сегодня декан факультета новых медиа Высшей школы экономики, журналист радио «Свобода»: Нас познакомила с Ходорковским Света Сорокина. Она говорила, что он делает интернет- и образовательные проекты, что у нас есть общие интересы и, может быть, стоит с ним встретиться и поговорить. Мы поехали в его офис на Дубининской улице. Меня, если честно, напрягало все: олигарх, который раздает гранты… Знаешь же наше отношение к олигархам. Мне все они были несимпатичны со времен «информационных войн».
Мы вообще-то приехали послушать. У нас были американские деньги, хотя американцы, конечно, всячески приветствовали бы российское софинансирование. Помню, там были Ходорковский, Шахновский, ну и мы со Светой и директором российского «Интерньюс» Мананой Асламазян. Они говорили, как важно все это: помогать, развивать, образовывать, про демократию, ответственность, про изменение имиджа бизнеса. Но меня ничего не убеждало. Я их помнила еще по Московской хартии журналистов, куда, как ты помнишь, они приходили. Невзлин и тогда мне был не очень симпатичен, Ходорковский на той встрече с журналистами больше молчал.
Они предлагали грант на развитие региональных СМИ: на конкурсы, технологии, продвижение Интернета, учебу, программу «Логика успеха». Все это касалось регионального телевидения. То есть на то, чем мы и занимались, просто вот еще возьмите и наши деньги. Мы сидели недолго, меньше часа. Видимо, они заметили мое недоверие. И Ходорковский меня спросил: «А что вас смущает?» Я говорю: «Вы знаете, у меня простой вопрос. Вот у вас там ваши все нефтяные месторождения, скважины, мерзлота и прочее… Простая штука: где-нибудь в Ханты-Мансийске что-нибудь лопнет или разольется. И там есть телевизионная компания, которая, может быть, связана с вами, а может быть, не связана. Предположим, мы сейчас войдем с вами в какие-то финансовые отношения, у нас приличная репутация, а вы потом нам скажете: давайте пусть они о наших проблемах на своем телевидении не рассказывают. Вот так вот, тупо: не надо, мы же даем деньги на их образование, так вот нам не надо, чтобы они говорили о наших проблемах. Может же такое быть…» Он выслушал меня и сказал: «Я понимаю ваши резоны. Давайте сделаем так. Мы начнем с вами сотрудничать, а через год вы скажете, случались ли такие ситуации, пытались ли мы как-то воздействовать, влиять…» Знаешь, не могу сказать, что он меня убедил, но деньги были сопоставимы с американскими. Я тебе хочу сказать, что $400 000 они дали тогда только на конкурс ТЭФИ среди региональных телекомпаний.
Короче, мы написали большую заявку на несколько форм активности, на учебу разного типа, на конкурсы и взяли деньги, за которые отчитывались так же, как и перед всеми другими грантодателями. Мы сделали большой проект с «Федерацией интернет-образования», которую они финансировали. Мы на этой базе готовили айтишников, и они делали апгрейд ньюсрумовского софта, на котором до сих пор работают многие региональные компании. Мы сделали несколько школ, несколько проектов с социальной рекламой. В общем, до 2500 человек проходило за год через программы, которые финансировались на их деньги.
А через год уже был сформирован фонд «Открытая Россия», уже было понятно, что работать дальше можно будет с фондом. Никто за этот год нам не звонил, ничего не просил и никак не давил. Мы на семинарах говорили, на какие деньги делается программа. Мы так делали всегда и со всеми спонсорами. Это скорее такой PR.
И через год же мы встретились с Ходорковским на каком-то мероприятии. Буквально столкнулись в дверях. И он спросил: «Ну что, год прошел и как?» Я была вынуждена признаться, что вопросов и претензий у нас нет и что будем пытаться получить новый грант. Дальше мы более плотно работали с «Открытой Россией», какие-то проекты пересекались, какие-то мы помогали им делать. И финансирование шло через «Открытку», официально проводилось через совет учредителей фонда, мы защищали проекты, они все там сидели, слушали, решали. Потом каждые три месяца отчет — финансовый, аналитический. Все как надо.
А потом у нас произошел с Ходорковским очень концептуальный разговор. Это случилось в гостинице «Балчуг» в Москве, он выступал в рамках программы «Логика успеха». Нет, извини, сначала был финал конкурса, где он многих покорил, потому что пришел с компьютером, ползал с проводами, что-то там ему надо было для выступления подключить, рассказывал про нефть. А журналистка Юля Мучник с Томского телевидения ТВ-2 брала у него очень жесткое интервью и пытала буквально при полном зале региональных журналистов. За эти полтора часа общения с ним люди проникались симпатией, это просто видно было, потом подходили в коридорах, доспрашивали что-то. Ты понимаешь, он никогда не заигрывал с аудиторией. Тогда, в самом начале, он же говорил еще не о гуманитарных, а об очень технологических вещах. Но он говорил так внятно, понятно, как человек, который считает, видит глобально и объясняет, почему мы не можем больше жить на этом сырье. Он педалировал: мозги, мозги, технологический прорыв, будущее… И это вдохновляло аудиторию.