Тюрьма

Кинг Джон

Я доедаю суп, и сажусь па полу рядом с батареей, и смотрю на картинки в журнале, любуюсь этими горными лесами и таинственными огнями, сияющими на небе, спиральными и вьющимися, как капля молока в моем томатном супе. В один прекрасный день я отправлюсь в это место. Нана смеется и говорит, чтобы я пообещал ей, и я обещаю. Когда я стану взрослым. И она спрашивает, хорошо ли мы провели время, и я рассказываю ей, что там шел снег с дождем, а потом мама спрашивает ее, не хочет ли она чашку какао; и она говорит: Да, пожалуйста, дорогая, и мама стоит у окна, вглядывается и говорит нам, что пошел снег. Нана хочет посмотреть и подходит к окну, и мама выключает свет и идет ставить чайник; и я смотрю сквозь шторы на падающий снег, чувствую, как на мое плечо опускается рука, и мы долго стоим там, я и моя бабуля. И здесь, в Семи Башнях, мои глаза наполняются слезами, и я сдерживаю эти слезы, иначе они убьют меня. Мне тяжело вспоминать эти счастливые времена, зная, что они никогда не вернутся. Я изо всех сил заставляю себя подумать о чем-нибудь еще.

В уличных огнях светится снег, падает очень медленно, кружится и несется по ветру, красивые пушистые снежные хлопья, которые на небесах делает сам Господь. И Нана рассказывает мне о моем отце и говорит, что я очень похож на него, он был хороший мальчик, хороший человек, и в один прекрасный день она увидит его снова, здесь или в следующей жизни. Его здесь нет, он бродит по миру, и может, он скоро вернется, мы этого не знаем; и она вглядывается в ночь, ищет фигуру, которую она тут же узнает, и говорит мне, что я всегда должен верить в Бога, что бы ни случилось в моей жизни, Бог всегда будет присматривать за мной, Он знает, что происходит, и у него на все есть причины, и когда в один день она отправится к Богу, она тоже будет присматривать за мной. Она всегда будет защищать меня, где бы я ни был и что бы ни случилось. Я пытаюсь понять, что значит — умереть, и мне становится страшно, и я паникую и обнимаю ее, и она спрашивает,

помню ли я, как мы вместе чистили камин по утрам; и я снова счастлив, отвечаю: «Конечно, это же было не так давно, я хотел бы, чтобы у нас здесь был камин, это гораздо лучше»; и она смеется и говорит, что батареи — это прогресс, они чистые и эффективные, открытый очаг — это пережиток прошлого, но это гораздо более занимательно. Она притягивает меня ближе и говорит, что я должен быть хорошим мальчиком, потом что иногда мальчики, выросшие без отцов, могу сойти с правильного пути, вляпаться в неприятности в школе, а когда они становятся старше, то попадают в полицию, это случается часто, и она не хочет, чтобы я был плохим мальчиком. Ради моего собственного благополучия. Я должен слушать свою маму. Она для меня отец, и мать, и все на свете. Нана спрашивает меня, понимаю ли я, и я киваю и говорю: «Да, думаю, что понимаю».

Мне хочется вскочить и отлупить кого-нибудь, кто не чувствует боли, дать пизды тому, кто заслуживает своего наказания; я знаю, что это все чушь и обманные выебоны, что лучше будет перебить стекла, как тот наркоман, но от этого только станет холодно и я поранюсь. Мне нужно контролировать эти эмоции, душещипательные воспоминания, за это время они снова просочились в мои ничем не занятые мысли; и в тюрьме мы становимся сентиментальными, слезливыми романтиками, такими мы никогда бы не стали на воле. Я закрываю глаза и глубоко дышу, дышу своим пустым животом, изо всех сил стараюсь поверить, что Нана приглядывает за мной, как она и обещала, а она никогда бы не солгала, она даже никогда не привирала по мелочи, я дотягиваюсь до талисмана и понимаю, что она совсем близко.

Парадайз длинный, белый, покоится в изогнутом заливе, под ногами горячий песок, и я отворачиваюсь от Мари-Лу и оставляю за спиной шум, и суету, и физическое удовольствие ради более духовной жизни, я достигаю перекрестка и отправляюсь на Восток, навстречу едкому запаху окры, пузырящейся в тарелках с индийской едой, измельченный сахарный тростник согрет и готов к употреблению, манит меня; и золотые хлопья превравщются в миллионы бесценных песчинок, в спокойном море отражаются миллионы галактик. Баба [15] Джим идет легкой походкой, это скиталец, которому нужна только набедренная повязка и миска еды, и вот он в будущем, после всех своих битв, и вот он оглядывается на крошечную белую часовню и задумывается, какому ответвлению христианства она принадлежит; и он видит, как плавится крест, как башня вытягивается в сияющую иглу тайской пагоды; он присматривается и видит, что она расширилась, и осела, и превратилась в разноцветный хаос индийского замка, животные-божества вперемешку со сверхчеловеками, вырезанными на песчанике, вместо окры и чеснока теперь пахнет сандаловым деревом.

15

Баба — в Индии странствующий аскет, ищущий просветления.

Индия — это единственное место для Бабы Джима, и его швыряет из одной крайности в другую, он следует примеру своего наставника мистера Иисуса Христа, он, как и Будда, раскачивает маятник, он продолжает поиски своей заброшенной американской мечты, но теперь он перемещается в очень личное индийское лето. Он прибыл в эти экзотические земли как пассивный наблюдатель, вынужденный слушать и учиться, и он мог бы последовать по суше через Ирак и Иран; говорили, что это путь плотника, и Рождество должно быть о прощении, и о величии духа, и о свободе мыслей и выражения, все, что говорит мне Иисус, правильно; и мое одеяло снова становится стальным, я лечу на санках свободы, бросая вызов гравитации и достижениям западной науки, я хочу пойти в Гималаи и поймать взгляд тех садху и свами, о которых я так наслышан, странники идут по Ганге к ее устью. В любой стране, где человек может слоняться обнаженным, пусть и покрытым пеплом жженого слоновьего говна, в то же время попыхивать трубкой, набитой свежайшей ганджей, и быть накормленным, и вымытым, и обслуженным, как благороднейший святой, да, в любой такой стране Бабе Джиму понравится. Мое волшебное одеяло окаймляет земли оазисов Али Бабы, парит над Арабским морем, и я не обращаю внимания иудейскую семью и их бесконечные законы, я улетаю в празднование Рождества; я следую советам Иисуса и поворачиваюсь спиной к Рокеру, он проклят на более изощренное, более современное распятие. В этой благочестивой мечте о материальной демократии проявляется мало милосердия к слабым и безвольным, и Баба Джим больше не хочет ярлыков, и наклеек, и дизайнерских гамбургеров; это странник, который счастлив просто от того, что едет в поезде вместе с пестрой командой весельчаков, жующих бетель, эти бродяги произносят цитаты на санскрите, на их головах роскошные дреды, известные как Растафари. Джим — истрепанный бродяга, он вспоминает истории об исходе хиппи через старый Кабул и Багдад, но Баба прибыл с другой стороны; он поколесил по Индии и прибыл сухопутным путем из Непала, он шел за солнцем с вершины той горы, на которой он жил вместе с тиграми, и йети, и самим мишкой Йоги, большими мохнатыми монстрами, которые прячутся в скалах и жаждут человеческой плоти, вероломными гоблинами и почитающими Кали [16] головорезами, злобными убийцами невинных путешественников. Баба провел много месяцев в монастыре, где ищущий ответы на свои вопросы оказывается на переломной точке и может или потерпеть крушение, или же достигнет прозрения, и он дышал высокогорным воздухом, он победил болезни и жил, как нищий принц, в непальской хижине, где Шеф подает скудные порции из лапши и момо. Он начинает свое великое путешествие, Баба Джим отправляется в Бенарес, он зажат в битком набитом автобусе, люди дерутся за лучшие места на крыше, он корчится от жиардиаса [17] , который он подхватил в Катманду, и автобус с ревом въезжает в город; и Джим облегченно вздыхает, потому что он наконец свободен, он бежит к ближайшей станционной дыре и избавляется от яда. Как только он находит жилище у пристани, он начинает питаться чистящим кишки свернувшимся молоком и до отвала наедается простым рисом, амебы в его потрохах гибнут от простой природной химии. Оживший и привыкший к хаосу Индии, Баба продолжает свой поиск, Бенарес — это метрополии для человека, только что освободившегося из монастыря Семи Башен, здесь хорошо кормят; и вскоре он идет вдоль длиной колонны ресторанов, могулы предлагают северное карри с их национальным хлебом и мясными блюдами, по-дружески соревнуясь с южными досами и самбаром. Баба Джим склоняется над своим банановым листом и просит рисовой добавки и четыре соуса к овощам, поппадом и чатни, вкушает цветную капусту, и чечевицу, и помидоры, и окру; он вдыхает ее запах в другой жизни, все это нужно запить сладким ласси, на десерт чай из масалы и сладкие пирожные с прилавка. Но Баба ест только для того, чтобы питать свой дух. Об этом нужно помнить. Ему важно, чтобы его тело было здорово, и только с этой целью он заходит в каждое кафе, чередует северную пищу с южной, чтобы сохранять четкое их соотношение.

16

Кали — индийская богиня зла, войны и убийств.

17

Жиардис — тропическое инфекционное заболевание, поражающее кишечник.

Это пища для духа, и он получает мало удовольствия от дегустации, он испытывает силу своей воли и мысленно обманывает органы своих чувства. Он сидит в маленьких кафе, стены оклеены почтовыми открытками с изображением индийских божеств, и в одном таком заведении он встречает смиренного бабу, который живет на берегах Ганга; он покупает ему пару мисок чаны и самосы, и этот баба говорит Джиму, что тот напоминает ему Ганеша, что Джим наполовину человек и наполовину зверь; и Баба какое-то время раздумывает над этим, размышляет, было ли это комплиментом или оскорблением, в конце концов решает, что если человек, сидящий напротив, того желает, то он может быть наполовину мальчиком и наполовину слоном, хотя у него самого много общих черт с другим животным. Джим плывет на облаке, в котором нет догм, только дающая свободу чистота, он отмечает рождение человека, который проповедует терпение и прощение, эти порядочные люди должны ненавидеть грех и любить грешников; и я оказываюсь в обезьяньем замке, и вокруг меня волосатые человеческие лица, и они рычат, и плюются, и разговаривают на тарабарщине, взбесившееся стадо жуликов, которые грабят посетителей, отнимая у них бананы и орехи. Баба Джим остается вне зоны их досягаемости, они столпились у ступеней, ведущих к склепу Ханумана, и он видит лицо этого обезьяньего божества и содрогается, хотя и знает, что Хануман не злой. Свами в хрустящем белом одеянии с красным рисунком на лбу объясняет, что эти обезьяны охраняют замок, и хотя они яростны, он не должен бояться, потому что все мы — создания Бога. Баба раздумывает, не рассказать ли этому святому о мартышках-гоблинах, но держит рот на замке, с достоинством внимает словам с вами, а тот рассказывает ему о замке в Раждастхане, это дом тысяч крыс. Понимаешь, мой друг, люди поклоняются этим крысам, ведь крысы дают пристанище духам святых, которые решили переродиться в скромных грызунов, чтобы

поскорее исчерпать свою плохую карму и быстрей достичь просветления. Кажется, что эти души стремятся выйти из круга рождения, смерти и перерождения; и я помню, мне говорили, что все происходящее имеет причину, и это может происходить прямо сейчас; Баба Джим каждый божий день своей жизни сжигает негативную карму, он был наказан в прошлом и будет наказан в будущем, и может, он наказан прямо сейчас за какой-то грех, совершенный много лет назад; и я думаю об этом, очень серьезно думаю, пытаюсь вспомнить, но — ступор, и все это уплывает прочь, и я снова в своем беззаботном путешествии без страха и печали; и это же так заманчиво — отправиться в Индию и жить странствующей жизнью бабы, быть непричастным к собственности или к материальным желаниям. Бенарес — это центр учения и священный город, его пристани притягивают миллионы пилигримов, они карабкаются по ступенькам, чтобы окунуться в Гангу; и Баба Джим сидит на уступе и смотрит на это зрелище, и хотя он вынужден жить в нищете и наслышан об ужасах кастовой системы, он не может не романтизировать этого изгоя; и тут он осознает, что путешествие Джимми Рокера очень затянулось, ослепительный образ индуистского пантеона отражается в неоновых огнях Америки, посредством Ганеша и Микки Мауса Хануман знакомится с Жирным Боровом; музыка глубоко и пронзительно врывается в ночь, сливаются воедино рокабилли и рагга, невинность охраняют тяжеловесные религиозные доктрины. Он знает, что здесь полно нестыковок, ему хочется жить легко, он пытается заснуть, но город печет слишком яростно, водоворот смешанных чувств — и от этого его мысли беспорядочно скачут; он жаждет оказаться на открытой дороге, он не готов к Бенаресу и этим лабиринтам мыслей; он сидит в утреннем поезде, едущем на юг, в Мадрас, а затем в Ковалам, на курорт в сердце Индии, пекущийся в ста двадцати градусах жары; и он видит больных слоновьей болезнью и проказой, и эта идея о карме не слишком отличается от рая и ада, но существует здесь и сейчас; и хотя это только может работать, только если не применять суждений, немногие люди запада способны на это. Я представляю, как Баба сидит на берегу в Коваламе и жует манго, на одеяле, который он расстелил под солнцем, лежит полбутылки «Кобры». Ему не следует пить, но он не хочет стать тенденциозным, это тип материалистичного медиума, который пробивается к познанию, пытается не пускать в себя естественные желания. Это не путь отрицания, это путь принятия реальности, и к нему приближается красивая женщина, она напоминает ему кого-то, кого он знал хорошо, но она поет о сладкой девственнице Марии, о любви всей жизни Боба Дилана; и манго сладкое, как сахар, а «Кобра» сдобрена бромом, и похоть сексуального человека притуплена; и по-детски чиста; и невинно царственна. Сара хочет отвести человека-бабу назад, в их лачугу, но он показывает, что секс — это для произведения потомства, это акт, который не должен совершаться неосмысленно, потому что дети — это результат такого священного союза; и Сара начинает сомневаться в себе и как в женщине, и как в человеческом существе, она чувствует, что скитающийся человек-баба больше не любит ее. Джим понимает, что она живет в мире иллюзий, и конечно, он еще мужчина, чтобы понять это, как пытливый эстет, как преданный факир, ему нужно приспособиться; он не должен привязываться к своим собственным взглядам, так что Баба соглашается, и его уводят в лес, в их лачугу, навстречу церемонии совокупления. Они проходят мимо замка и слышат музыку, и это христианский замок с индуистскими образами, и он видит Христа, сидящего рядом с Ганешем, и старую фотографию древнего священника в новой пластмассовой розовой рамке; и они поют гимн, который он помнит со школы, и старик в рамке — это Дед Мороз, и он думает о том путешествии, которое он совершил со своей матерью, чтобы увидеть толстого человека, который смеется, хо-хо-хо; он спрашивает мальчика, что тот хочет, и он говорит — мишку Йоги, такого, как на прилавке, и Баба Джим уже вырос, он со своей леди, берет геккона с бруса, потому что Сара боится ящериц; и он находится в гармонии с природой, и геккон сидит на ладони его руки, и сквозь его кожу он видит материю тонких вен, и большие стеклянные глаза уставились на него с обожанием, и он чувствует себя так прекрасно, ему хочется петь, и танцевать, и летать по воздуху на своем одеяле, и парить над Тривандрамом, и промчаться вокруг Цейлона, охотясь за своей принцессой; и экстаз, который он чувствует, непередаваем, он знает, что вся эта игра мыслей — это только акт равновесия, ему нужно оставаться на высоте, ржавый маятник радости и печали, добра и зла, не может вырваться из своего ритма; и он должен сопротивляться соблазнам, оставаться верным своей священной миссии, объяснять все это Саре, которая, конечно же, поймет, и Баба отказывается превращаться в плод воображения, в дурацкий мультик, над которым дети смеются на игровой площадке; они выкрикивают имена, которых Баба не понимает, потому что он наивен и невинен, и они становятся мерзкими, продолжают, снова и снова; и когда они спрашивают, правда ли, что он убийца, на него опускается облако темной кармы, и он не может дать им ответ.

Последний день года в корпусе Б — это день гнева, несмотря на подхалимаж Директора. Наше утреннее молоко — сама сладость, а на обед подается рис и рыба, каждому выдают лишние полбуханки хлеба, но языки не забыты. Директор неправильно оценил ситуацию и теперь беспокоится; основная часть парней распространяет послание, что мы готовы к бунту. Крупные беспорядки под Новый год — это последнее, о чем мечтает Директор. Шеф признался, что именно Директор и Жирный Боров настояли на том, чтобы языки подавали целиком, а не отправили их обратно к поставщиками и не перемешали с другой стряпней. Их мелочность дала обратный результат. И языки имеют другое, символическое значение, отбросы корпуса Б кидают на кровать Бу-Бу каждую найденную спичку, показывая солидарность с безмолвным архитектором. Только Папа ничего не предпринимает, а мартышек-гоблинов трудно судить, хотя, кажется, они в мрачном настроении.

Фермеры стоят во дворе, пытаются справиться с постоянно меняющейся ситуацией; Боров прибывает рано, с кучей охраны, не может удержать злобной ухмылки, его усмешка больше человеческая, чем свинячья, его охранники встают в полукруг, оружие направлено на толпу. Психи стоят плечом к плечу, всего их около тридцати, стоят вместе, а все мы, остальные, стоим сбоку.

Совершивших насильственные преступления осудили на долгий срок, это наше ядро, вокруг них еще тридцать парней, а за ними легко последовали придурки; в замкнутом пространстве эта толпа выглядит ужасающе, и Боров, хоть и стоит с чванливым видом, но явно напуган. Некоторые парни хотели бы попытать судьбу, полезть под пули и зарубить его до смерти, они внезапно разозлились на эти вопиющие поставки наркотиков, но не надо забывать и о нарках; я представляю, какой здесь начнется бардак, если лишить их дозы. Боров сплевывает с верхушки лестницы, увертывается от пары летящих камней, стряхивает с себя грязь и убирается вон. Он должен отчитаться Директору о том, как его здесь приняли, и часом позже начинает потрескивать громкоговоритель, и правитель тюрьмы извиняется за языки, обвиняет в этом административную путаницу, но заключенные не хотят этого слышать. Каждый знает, что это ложь, но также это и признание поражения. И потому мы чувствуем, что у нас есть какая-то власть, и это смягчает наш настрой. Директор и его призовая свинья были унижены. И оказывается, что я сам усмехаюсь, слушая перевод Иисуса, хотя я и раздражен, что так быстро пришел в хорошее настроение.

Большую часть дня я провел, снова прокручивая в мыслях ту службу в часовне, на которой я увидел Франко. Я снова попытался прорваться к нему под конец, но охранники оттащили меня назад. Я помахал ему, но Франко снова посмотрел в мою сторону невидящим взглядом. Могло быть, он не ожидал увидеть меня, но, как мне показалось, он сокрушен. И я даже не знаю, вынесли ли ему уже приговор, корпус Б держат на карантине от остальной тюрьмы после некого инцидента в этом году, были замешаны нож, злоба, горло бандита из корпуса А, рука парня из корпуса Б и два кофе в Оазисе. Здесь нет рабочего режима, нет возможностей для образования, и поэтому внутри тюрьмы практические ничего не происходит, никаких подвижек, и разузнать, что происходит за пределами корпуса, весьма трудно. Даже когда новости передают в душевых или с визитами, нас держат в стороне ото всего. Иисус может за взятку получить некоторую информацию от одного надзирателя у ворот, но в нашем корпусе нет доверенных. Я не люблю просить об одолжениях, у него у самого достаточно проблем, он должен следить за собой, но я все равно спрошу, я хочу знать, где Элвис, надеюсь, что его выпустили, хотя это будет означать, что для Франко наступили трудные времена, он будет вынужден существовать сам по себе. Элвиса могли освободить, и может, в этот самый момент он катит в Техас со своей Мари-Лу.

Некоторые парни стали заранее готовиться к большой ночи, но какой-то странной причине они ходят за зеленую дверь и толпятся над раковиной, нет бы пойти к раковине, которая во дворе; они моются и прихорашиваются, меняют грязные майки на те, которые просто воняют, причесываются и чистят зубы; и нас отпускают на каникулы, на рок-вечеринку мы будем пить пиво, и шнапс, и знакомиться с женщинами, и слушать музыку, а семейные парни отправятся в ресторан, там им преподнесут кальмара, и лобстера, и шампанское, музыканты играют традиционные мелодии, а конферансье считает минуты до полуночи. Мы бродим туда-сюда по двору, освобождаясь от эндорфииов, щелкают четки, мы топчемся на пятачке и говорим сами с собой, мы мечтаем очутиться на углу какой-нибудь улицы и выбирать подходящий бар или кафе. Даже гоблины прогуливаются вдоль стены, а Папа стоит один у двери в камеру. И вот Шеф прибывает с вечерним супом, это подлинное жаркое, очень, очень хорошее. Оно густое, в нем много мяса и картофеля и мало жира, и к нему выдают еще полбуханки хлеба. Шеф вернулся веселый и радостный, он смеется и отпускает шуточки, и когда я оказываюсь перед ним, я понимаю, что он пьян. Мясник сообщает Иисусу, а тот — мне, что в жаркое Шеф добавил бутылку вина или, скорее, полбутылки, а остальное вылил в свою глотку. Мы едим жаркое, и это качественная пища, наша вторая хорошая еда за неделю, я понимаю, что это сделано по приказу сверху, Директор лезет из кожи вон.