Тюрьма
Шрифт:
После того, как нас заперли на ночь, проводится специальная служба для иностранцев, а я не принадлежу ни к одной религии, так что в любом случае пойду на эту службу. Она проводится в той самой комнате, где Боров и его свиномордии отметили первые минуты моего заключения, напугав меня изнасилованием, но это место преобразилось; золотое распятие водрузили на стол, а перед ним поставили, может быть, двадцать пластмассовых стульев, оставив посередине проход. Тот человек, к которому меня ведут, оказывается священником, он в пиджаке и брюках, ждет с Библией в руках. Горят свечи, и от горстки собравшихся заключенных по стенам пляшет театр теней, и я вспоминаю о гоблинах, но знаю, что их место не здесь. Внезапно я на другой стороне от прохода замечаю Франко, пытаюсь поймать его взгляд, ищу Элвиса, но не вижу его. Я пытаюсь пробиться к Франко, но надзиратель не пускает меня. Франко поворачивается и смотрит мне в лицо, и я улыбаюсь, но он не видит меня, его глаза налиты кровью и безучастны. Мой друг даже не узнает меня. Это ужасно, я слушаю священника, но не понимаю слов его проповеди, хотя я уверен, это благопристойный человек; и пламя свечи танцует, а снаружи свет озаряет витражи, и свечи
Время между Рождеством и преддверием Нового года проходит легко и лениво; и в Семи Башнях ничего не меняется, нарки забылись героином, а остальные парни в коматозе своих воспоминаний. У всех праздник, только Бу-Бу работает, в одно прекрасное утро, после завтрака, он потягивает руки и ноги и развивает бурную деятельность, рассыпает свои панели перед собой на кровати, сидя по-турецки, словно безмолвный мудрец из путешествий Иисуса; его глаза быстро движутся, он пытается собрать свою мозаику, он полон решимости. Я замечаю, что остальные следят за ним, и понимаю, что я не единственный из тех, кого интересует его работа. У немого парня новый всплеск активности, он сосредоточился, он четко мыслит, сдвигает панели в форму и готовит священный клей, старается не упустить ни одной детали. Я не могу не посмотреть, заметил ли это Папа, и вижу: он сидит, подняв голову, с прищуренными глазами. Атмосфера напряженная, человек двадцать заключенных видят мастера в действии. А этот Бу-Бу, оказывается, архитектор и плотник, он выравнивает края растворителем и подгоняет куски на места, крепко держит свои деревяшки и быстро прижимает их друг к другу, чтобы они схватились накрепко. Когда он залезает под подушку и достает три эластичных бинта, раздается невнятное бормотание, но когда он стягивает ими созданную поделку, чтобы она лучше склеилась, слышится звук одобрения. Через полчаса его тайна раскрыта, он вполне достоверно выстроил нижний этаж дома.
Он использовал сотни спичек, и для каждой было определено место, он аккуратно обрезал каждую спичку, выравнивая длину. Бу-Бу водружает строение на подушку и осматривает его, сидя на другом конце кровати, сидит, не отводя глаз от своего творения, забыв обо всем, что происходит вокруг. И заключенные придвигаются ближе, в конце концов фермеры встают из-за стола, за которым они сидели, и неотрывно наблюдали за действом, и тоже подходят. Один парень из союза заговаривает с мастером строения, но тот не отвечает, просто улыбается и кивает головой, и только тот факт, что Бу-Бу вообще на что-то среагировал, вызывает шок в толпе доброжелателей. Это великий момент, люди усмехаются, лезут в карманы и возвращаются к своим кроватям, ищут спички, поторапливают его заканчивать с этой работой. Все это время Папа издалека наблюдает за действом, эгоистично придерживая свои стройматериалы.
В этот период Жирный Боров наведывается в корпус по два раза в день, нарки выглядят более бледными и хрупкими, чем обычно; Боров даже заходит в нашу камеру, чтобы взглянуть на первую стадию строительства дома Бу-Бу, пристально смотрит, и кажется, что он ошеломлен, он остается стоять в отдалении. Я говорю с Иисусом об Индии, мне хочется узнать побольше о карме и ее правилах, о том, насколько сильно она может влиять на наши жизни, а еще мне интересно узнать о его планах на жизнь после освобождения. Он говорит, что нужно подождать наступления до Нового года, а потом он подумает о своем будущем; и он убежден, что это принесет несчастье — провести старый год и встретить новый в это трудное время и в такой обстановке. Он убежден, что, подкармливая нарков и преступников, Директор поступает умно. Иисус ожидал неприятностей, но обошлось без них. Пока есть возможность, мы наслаждаемся расслабухой, и спичечный дом — это явный символ возродившегося оптимизма.
За день до Нового года мы выстраиваемся в очередь за обедом, и по этой очереди пробегает волна дрожи. Я делаю шаг в сторону и всматриваюсь вперед, а там и без того круглое лицо Шефа, стоящего над своим котлом, раздулось от ярости. Зрелище ужасающее. Этот добродушный человек в гневе, и я понятия не имею, почему, поворачиваюсь к Иисусу, а тот передергивает плечами; все торопятся встать в очередь, а потом парни смотрят в свои миски и потрясают ими с заразительным неистовством, отказываясь отвечать на вопросы. Мы пододвигаемся ближе, слышатся чьи-то вопли; Шеф поворачивается к надзирателям и выкрикивает ругательства, офицеры сконфужены, поднимают открытые ладони, показывая, что они тут ни при чем. Я стою за Иисусом, жду, пока его обслужат, и вижу как передергиваются его плечи. Он забирает свою порцию и торопится уйти прочь. Я в смятении, Шеф хватает мою миску и опустошает свой черпак, сует мне обратно мою порцию и взмахом руки показывает, чтобы я убирался. Добавки сегодня не будет; и я иду прочь и смотрю на мутную жидкость и мясо, плавающее в ней, несколько секунд изучаю эту стряпню и вздрагиваю, разглядев маленький язык, который лежит в сероватой жиже. Я не знаю, какому животному принадлежал этот язык, но он цельный: мраморная мозаика красных, коричневых и синих полос, края обрамляет нечто похожее на зеленую плесень, с розового основания свисают волокнистые жилы. У меня гудят виски, во рту становится сухо, першит в горле, и связки словно заморожены, и я не могу говорить.
Пара человек ест эти языки, остальные — нет. Под сточной трубой стоят мусорные корзины, сегодня в них сваливают нежеланную еду. По корпусу проносится волна возмущения, и двор заполнен людьми. Еда — это то, чем мы живем, и покуда она мягкая и жирная, она дает силы жить, силы двигаться, но
Двоим дрожащим надзирателям наконец разрешают покинуть двор, через полчаса они возвращаются с двадцатью своими братьями, чтобы пораньше запереть нас на ночь. Царит мрачное спокойствие, и когда Жирный Боров приносит герондос, половина толпы следует за ним в угол, а в это время остальные парни, жесткое ядро, презрительно смеются над их покорностью. Боров делает свое дело, и все эти наркоманы — их около тридцати — смиренно ждут, пока их запрут вместе с нами на ночь. Ночь напряженная, но драк нет, некоторые собираются вокруг фермеров, другие подходят к дому и смотрят, как Бу-Бу срезает спичечные головки и склеивает спички. Мне нечего сказать, мне нечего делать, и позже, когда я уже лежу на своей кровати, гнев утих, и я пытаюсь логично проанализировать ситуацию с языками. Какого хера? Директор мстителен, но как могла ему в голову прийти эта глупость, это удар по зубам, это только поднимет бучу. Перед глазами снова встает эта картина, и я снова злюсь, легче всего — отвлечься от этого, и я пытаюсь мысленно вернуться на дорогу и продолжать свой путь, но не у меня не получается, вместо этого я погружаюсь в свое прошлое.
Мы идем вместе с мамой по улице, на благотворительной распродаже мы купили подшивку «National Geographies», и снова близится Рождество, и вот-вот пойдет снег; и мы тащим журналы, спрятав их под пальто, а когда мы придем домой, мама приготовит мне томатный суп и тост, и это очень ясное воспоминание; я слышу шелест шин на главной дороге, и ветер становится все резче, швыряет снег с дождем нам в лица; и мы пригибаем головы, прижимаем к себе поклажу, я должен быть сильным и следить за мамой; я боюсь, что журналы намокнут и испортятся, бумага глянцевая, а география — мой любимый предмет в школе, фотографии превосходны, в этих страницах — весь большой внешний мир, и я уже старше, и может, немножко умнее; и мы поворачиваем за угол и видим наш дом, мы почти в целости и сохранности, и мы доходим до передней двери, и мама роется в сумке, ища ключ; и я смотрю на занавески и вижу за стеклом лицо Наны, вот только оно больше похоже на мамино, так что в следующие несколько секунд я даже не уверен, кого я вижу, осторожно, чтобы не уронить журналы, машу рукой; мои пальцы онемели от холода, и мама пытается с трудом открыть замок, а меня трясет, теперь дверь открыта; и дуновение тепла бьет в лицо, и мы торопимся войти, топаем ногами, стряхиваем воду, смеемся, и шутим, и закрываемся от холодного ночного воздуха.
Мама снимает с меня промокшее пальто и вешает его, находит полотенце и вытирает мне волосы, так что под конец они стоят торчком, она смеется и говорит, что я похож на крысу-утопленницу. Я вытираю лицо, вдыхая запах стирального порошка, который она использует, хвойный аромат, этот запах будет преследовать меня на протяжении всей мой жизни. Мама хочет, чтобы я принял горячую ванну, и я не спорю, включаю воду, холод проник в мои кости и никогда меня не отпустит; и я размышляю: «А где же бабуля», пытаюсь бороться с паникой, нужно проверить, может, она в больнице или в гостиной, пытаюсь вспомнить, а тогда ли это было, мой смятенный, заточенный в тюрьму мозг делает усилие, когда я вижу ее сидящей в ее кресле-качалке, я вздыхаю с облегчением. Но она постарела. Прошло всего несколько лет с тех пор, как мы вместе чистили камин, и мишка Йоги тихонько сидит рядом с Мистером Справедливым и Рупертом в углу рядом с ее креслом, и в это время меня больше занимаю игры в танки и солдатики. Нана слаба, порой не держится на ногах. Она вяжет свитеры и штопает носки, и у нее та же улыбка, которая никогда не меняется, и прямо сейчас ее игла скользит через порванное колено на брюках, крепко стягивая материал. Она лежала в больнице, но теперь ей снова лучше, и я машу рукой, стоя у двери, и говорю ей, что скоро вернусь, сначала мне нужно принять ванну; и я помню, мама говорила мне, рядом с Наной не должно быть сырости, потому что она простудится, и для нее это будет опасно.
Я сижу в ванной, и играю со свой заводной подводной лодкой, и слышу пение, доносящееся из телевизора, и звон бокалов, мама наливает Нане бокал шерри; и этот новый дом, в котором мы теперь живем, он меньше, но тепло в каждой комнате, и мы здесь уже пару лет, с тех пор, как мы выехали из дома Наны, когда люди, которым он принадлежал, захотели забрать его обратно; и мне нравится новый дом, но я скучаю по камину, по тому, как мы его чистили с Наной по утрам; это лучшее время дня, это было нашей особенной работой, и мне хотелось бы, чтобы у нас опять был камин, как тот, но только если у нас с Наной; на самом деле в батареях нет ничего плохого, и они стоят в каждой комнате, и еще есть бойлер, который все время снабжает нас горячей водой, и эта ванна великолепна; и я, закрыв глаза, пускаюсь во всевозможные приключения, представляю, как я вожу самолеты, веду поезда, а может, когда я, наконец, вырасту, я стану полицейским и сумею прекратить преступления в мире, но на это решение у меня есть уйма времени; и я в своей пижаме и халате, я иду в гостиную и целую Нану, и почему-то у нее в это время в глазах стоит странный туман; и мама приносит на тарелке томатный суп с тостом и гренками, я ложкой наливаю себе в рот, и мама с Наной выпивают еще по бокалу шерри, и завтра мы нарядим елку, и я не могу этого дождаться.