Тюрьмой Варяга не сломить
Шрифт:
Только здесь, на зоне, и нужна была его жизнь.
А смерти более благородной, чем на шконке, он и не представлял. Это куда лучше, чем помирать где-нибудь на грязном вокзале под безразличными взглядами бродяг, которых он презирал всю свою жизнь. Начальство хоть и не позволит обмывать, но в саване не откажет, а большего правоверному и не полагается.
Несмотря на благообразный вид, этот старик был очень крупный и закаленный многими невзгодами вор, которого не сумела сломать ни послевоенная сталинская диктатура, ни безжалостная мясорубка андроповского КГБ, а нынешние мальчики из ФСБ ему и вовсе казались младенцами. Он сумел пережить в лагерях «сучью войну», несколько больших восстаний, да и сам с десяток раз организовывал крупные бунты. Мулла был колот, пытан, но не бит, и это обстоятельство позволяло
Мулла оставался одной из живых легенд арестантского мира, его неувядаемым символом, своеобразным талисманом. Уже не одно поколение воров сошло в могилу, а он оставался жить, словно воплощение бессмертия. Этот величественный осколок давно ушедшей эпохи продолжал хранить чистоту воровских традиций так же бережно, как пустынник бережет чистоту святого колодца. Ради воровской идеи старый вор мог сцепиться со всем остальным миром, который стал бы ему перечить. Такая схватка для него была сродни войне за веру, он вступал в нее с именем Аллаха, который одаривал его не только силой, но и бесстрашием, и Мулла всегда знал, что если ему придется умереть в этом сражении, то его душа непременно обретет покой и поселится в раю. А умрет он как святой — без мук и непременно с улыбкой.
Мулла не признавал компромиссов и не жаловал серого цвета: он предпочитал белое и черное и точно так же разделял всех на людей и врагов, причем с последними расправлялся безжалостно. До сих пор вспоминают случай, когда он стал инициатором бунта в одной из сибирских зон лишь из-за того, что одному из заключенных не разрешили свидание с женой. Тогда убили двоих офицеров охраны, а с десяток активистов закололи заточками. Совсем невероятным выглядело зрелище, когда шестидесятипятилетний старик, не уступая в злобе молодым, полным силы «быкам», неистово набрасывался на солдат срочной службы.
Мулле добавили срок, и вместо положенных семи лет он теперь мотал пятнадцать. Для его возраста это было равносильно пожизненному заключению, что вызвало у старого зэка довольную улыбку. Лучшей доли для себя он и не желал. Ведь если придется помирать на нарах, то найдется пара заботливых рук, что развернет его ногами в сторону Каабы да подложит под голову что-нибудь мягкое.
Однако, как выяснилось, не «пятнашка» была самым страшным наказанием — хуже всего то, что его переправили из воровской зоны в «сучью», да не куда-нибудь, а к подполковнику Беспалому. Воры всего севера называли это учреждение «плавилкой», потому что во время отсидки даже самый стойкий человек-кремень превращался в шлак или, в лучшем случае, в оплавленный комок нервов.
Все зоны России делились на воровские и «сучьи», в каждой из которых существовали свои традиции и порядки. И если в первых красный цвет не был в почете, то во вторых им часто бравировали, и зэки, составляющие лагерную элиту, нашивали красные лычки на бушлаты.
«Сучья» идеология разъедающей ржавчиной прошлась по некогда крепкому телу воровских традиций, и в лагерях, где раньше пелись блатные песни, зазвучали бравурные марши, прославляющие эпоху. «Хуже всего, — думал Мулла, — то, что молодежь принимала заведенные порядки за исконно воровские традиции и начинала в них верить как в религию».
Воровские и «сучьи» зоны различались не только по цветам. В воровских, как правило, царил порядок, установленный на авторитете паханов, в «сучьих» зонах господствовал его величество кулак!
Блатные, побывавшие в «сучьих» зонах, вспоминали о месте былой отсидки с особой неприязнью. «Сучьи» зоны губительны были тем, что, как правило, там действовали порядки администрации, которая могла не только затравить неугодного ей «отрицалу», но и — с помощью «актива», прозванного среди осужденных «козлами», — даже сровнять с землей самых больших авторитетов уголовного мира.
Не один «законный», попав в «сучью» зону, уже через полгода бывал оплеван «активом» и обесчещен подрастающей шпаной, имеющей весьма смутное представление о настоящих авторитетах. «Сучьих» зон боялись — они больше напоминали минное поле, и нужно было обладать неимоверным чутьем
В последние годы в «сучьих» зонах участилась дурная практика — пидораса, проигравшегося в карты, заставляли целовать неисправимого «отрицалу», после чего последний попадал в разряд отверженных. Страшны были «сучьи» зоны и «активом», который рвался в досрочное освобождение и мог выполнить любое желание администрации. Воров старались перековать, согнуть, сломать, но многие из них, будучи верными учениками-последователями, предпочитали скорее умереть в муках, чем отречься от своей веры.
Вот и Мулле, на старости его тюремных лет, довелось угодить на «сучью» зону. И Мулла, за свою нелегкую и длинную жизнь научившийся философски переносить тяготы бытия, «переварил» и «сучью» зону. Более того, хотя старик мог бы, пользуясь своими воровскими связями, добиться перевода в другое место, он, преследуя какие-то свои цели, и по сей день оставался в этой гнилой яме и, похоже, неплохо себя чувствовал. Не особенно «высовываясь» и не обладая какой-либо видимой властью в лагере, старик тем не менее имел среди зэков непререкаемый авторитет, а большего ему и не требовалось.
Высовываться и лезть в «передовые» ближе по духу и по душе было другому обитателю зоны, которого зэки называли не иначе как Щеголь.
Глава 39 Сучий пахан
Свою карьеру пахана колонии Стась Ерофеев по кличке Щеголь начал лет десять назад после разговора с тогда еще капитаном Беспалым.
В то время Стась ходил в «гладиаторах» у одного из авторитетов зоны и был обязан душить всякое сопротивление в стане мужиков. Несмотря на средний рост и щупловатую фигуру, его побаивались — был он резок и непредсказуем и, не раз случалось, одним ударом опрокидывал даже двухметровых верзил.
Самое большее, чего он желал тогда в своей воровской карьере, так это сделаться одним из авторитетов зоны или, во всяком случае, добраться до подпаханника и жировать вместе с блатными за одним столом. Место же пахана ему не светило по одной причине — Щеголь был «химиком», то есть «заряжал» дешевенький коньячок отравой для тараканов и подливал случайному собеседнику, охочему до дармовой выпивки. Куш обламывался большой, когда удавалось выйти на «лоха», следующего транзитом с далекого севера на теплый морской берег, чтобы распарить на жарком солнышке застуженные косточки. Но чаще выручка была невелика и ее едва хватало на то, чтобы раз в неделю посидеть в приличном ресторане. К тому же существовала опасность, что дозировка будет несколько завышенной, и тогда придется повесить на свою шею «мертвяка», а это не шло ни в какое сравнение с такой безобидной забавой, как «заряженное» питие. В этом случае менты не стали бы смотреть сквозь пальцы на миленькие шалости «химика», при первом же удобном случае цапнули бы его за шиворот. Сам Щеголь давно хотел поменять свою «химическую» профессию на какую-нибудь более достойную. Он даже однажды навязался к корешам брать квартиру какого-то оперного певца из Большого театра, где, со слов наводчика, добра было больше, чем в Оружейной палате. Но когда уже был сложен в портфель необходимый инструмент, Стась раздумал — слишком рискованным показался ему визит в опустевшую хату. Иное дело родное ремесло — подсыпал отравы в стакан, и «клиент» спекся. Риск минимальный, а без куша никогда не остаешься. Главная же хитрость состояла в том, что все делалось в открытую и никто из соседей даже не подозревал, что происходит раскручивание «лоха», и незатейливый выпивон воспринимался дружеским застольем старых приятелей. Щеголь скоро осознал, что к другому воровскому бизнесу он просто не приспособлен. Быть «химиком» ему суждено на роду. Втайне он даже считал, что профессия «химика» — высший пилотаж воровского искусства. Разве это просто — вычислить в толпе «лоха» с большими деньгами? На это требуется невероятное чутье, а потом даже и этого маловато — надо его разговорить, найти слабую душевную струну и постараться, чтобы он принял тебя не за искусителя-змея, думающего о чужом тугом кошельке, а за друга, на которого можно вывалить бремя своих горестей и переживаний.