Тюрьмой Варяга не сломить
Шрифт:
— Не почтителен был покойник к ворам, а это всегда чревато неприятностями, — тяжело, сквозь зубы процедил Варяг. — Я думаю так, споткнулся парень, да по своей неловкости напоролся горлом на край шконки. Такое бывает… Верно, пацаны?!
Шок от случившегося у зэков понемногу сменился почтением и страхом: быстрое перерождение жалкой безобидной гусеницы в смертельно опасного скорпиона произвело на обитателей хаты неизгладимое впечатление.
— Кто здесь за пахана? — едва слышно спросил незнакомец.
Говорить ему было очень трудно, он едва держался на ногах, но у присутствующих возникало ощущение, что его голос
— Я, — безрадостно отозвался со своего места Веселый.
Теперь голос пахана прозвучал виновато: он без труда распознал в новеньком сильную масть.
— Я — за вора. Погоняло Варяг. Может, слыхал?
Веселый так и поперхнулся. Он кашлял долго, сотрясаясь всем телом.
— Как же не слыхать! — Голос пахана дребезжал, а зубы стучали от страха.
— Так что же, пахан, случилось с моей рубашкой?
— Да, понимаешь, Варяг, тут у нас маленькое недоразуменьице вышло, — виновато залепетал Веселый.
Превозмогая боль, Варяг с трудом распрямился и направился в дальний угол камеры, к месту Веселого.
— Держать вора у дверей, когда он находится в беспамятстве, это, по-твоему, недоразумение? — спокойным голосом отреагировал Варяг.
— Варяг, да понимаешь, как все это вышло… И потом, кто знал?
— На то ты и пахан хаты, чтобы знать! Ты поставлен, чтобы следить за порядком, а вместо этого посеял беспредел…
— Варяг, пойми…
— …Ты воспользовался моей беспомощностью, чтобы унизить вора. А вместе со мной ты унизил все воровское братство. Лунявый ты пахан! И хату такой делаешь. — Варяг, тяжело дыша, обливаясь потом, выстаивал на ногах из последних сил. Его сознание снова начинало мутиться. Но он видел, что сокамерники уже определились в своих симпатиях. — Видно, пахан, твоя судьба умереть в этой камере… случайно свалившись со шконки. Впрочем, я могу дать тебе шанс выжить. Если, конечно, пожелаешь.
— Что я должен сделать, Варяг? — просительно, дрожа всем телом, промямлил Веселый.
— Лезь под шконку! Отныне твое место там, на полу. Ну?! Не заставляй меня ждать.
Веселый колебался считаные секунды, а потом, не выдержав страшного напряжения, задрал тощий зад и полез под шконку. Варяг тяжело опустился на место Веселого и обратился к Витальке Гробу:
— Ты меня назвал птенчиком? Зря ты так! Не умеет у нас молодежь уважать старших. К тому же у тебя есть серьезный недостаток — ты слишком громко говоришь, а в присутствии вора нужно сбавлять на полтона. Давай под шконку!
— Да ты чего? Братва! Что это он здесь раскомандовался?
— Кому сказано, под шконку!
— Ну еще чего!
— Вот что, братва, вижу, парень попался упрямый, — осмотрел Варяг примолкших зэков. — Окуните этого горлопана в парашу, а потом делайте с ним все, что хотите.
Зэки повскакивали со своих мест, мгновенно заломили Витальке руки и с рвением выполнили приказ законного вора.
Ничего больше Варяг не помнил. Он нашел в себе последние силы, чтобы прилечь на подушку, и снова надолго провалился в черный тяжелый бред.
А в углу Веселый, тихо переговариваясь с Мишкой Питерским, пришел к мысли, что о вновь прибывшем нужно незамедлительно по внутренней тюремной «почте» сообщить Мулле.
Глава 38
Самым старым зэком на зоне, где хозяйничал Беспалый, был вор с необычной для уголовного мира кличкой — Мулла. О себе он говорил, что происходит из знатного казанского рода, на чьих плечах держалась ханская власть, и будто бы в его жилах течет и капля крови самого Чингисхана.
Заки Зайдулла — так звали старого вора — был правоверным мусульманином, и даже тюремный режим не отучил его от каждодневного намаза и пятиразовой молитвы. Выходя из барака, Мулла никогда не забывал упомянуть имени всевышнего:
— Выхожу из дома с именем Аллаха на устах и вверяю себя ему. Нет никого сильнее и могущественнее его, нет никого, кто был бы так свободен от недостатков, надеюсь только на его помощь.
Старик не уставал говорить о том, что истинное его призвание — быть муллой: и отец его, и дед, и даже прадед — все были священнослужителями. Сложись все иначе, возможно, и он легкой походкой зашагал бы по избранному пути, и не было бы для него большей благодати, чем нарекать новорожденных божественными именами, а усопшего отправлять в последнее пристанище. И если бы не происки шайтана, прожил бы Заки Зайдулла жизнь в святости и в согласии с самим собой. Последние пять лет он чувствовал, что особенно грешен перед Аллахом, а потому, кроме обязательных пяти молитв, читал еще одну, в которой каялся в содеянном и просил всевышнего уберечь его от соблазна и козней шайтана. Для молодых зэков, пришедших из малолеток, старый Мулла казался таким же древним, как холм, поросший соснами, возле лагеря, да и поведение его выглядело необычным — разве нужно здороваться по нескольку раз в день с человеком, которого уже видел, и так ли уж обязательно мыть уши и нос, прежде чем прочитать обыкновенную молитву.
Однако насмехаться над стариком никто не смел: он отмотал в сумме почти пятидесятилетний срок, который отбыл в разных лагерях и колониях. К тому же Мулла был одним из первых коронованных воров России и сумел взрастить не одно поколение законников. Даже такие крупные авторитеты уголовного мира, как Ангел и Дядя Вася, гордились тем, что он дал им рекомендацию в «законники». Мулла не представлял себе иной жизни, чем заключение, и распахнутые ворота тюрьмы его не пугали. За колючей проволокой он состарился, просидел три войны, пережил несколько кремлевских переворотов, хоронил старые традиции и встречал новые, а волю знал только по рассказам недавно осужденных, да вот еще по книгам и газетам, которые проглатывал, словно пилюли.
Несколько раз он попадал под амнистию, но всякий раз отказывался, заверяя, что покидать тюрьму раньше времени вору не положено. Отпарившись, тоже не спешил уходить на волю, и начальству едва ли не силком приходилось выпроваживать его за ворота тюрьмы. Но на свободе он всякий раз оставался недолго и уже через месяц-другой возвращался к размеренной и привычной для него жизни российского зэка. Однажды он вернулся в тюрьму через день после освобождения, когда на глазах у десятка свидетелей вытащил у нерасторопной бабули кошелек с мелочью. Подобные поступки он совершал намеренно, тоскуя о скупой арестантской пайке, и ликовал по-ребячьи, когда вновь попадал под присмотр строгого караула, не забывая при этом благодарить Аллаха за заботу.