Тюрьмой Варяга не сломить
Шрифт:
От Беспалого Мулла вышел в приподнятом настроении — прежде всего от той ясности, которая появилась в результате разговора. Наконец-то Мулла понял, на какие струны нужно налегать, чтобы постепенно, не сразу, подчинить себе опытного, хитрого, коварного и жесткого подполковника Беспалого, безраздельно «царствовавшего» здесь, на зоне, последний десяток лет.
Он понял, что Щеголь не просто стукач начальника зоны, а его выдвиженец, то есть человек, руками которого творились от лица барина все дела на зоне. Теперь Мулле следовало положить конец беспределу и передать слово пацанам, чтобы Щеголя по-тихому замочили. Не завтра, конечно: очевидная грубая расправа вызовет слишком отрицательные последствия. Сначала нужно будет поработать с ближайшим окружением Щеголя. А когда все осознают, что пахан с замоченными рогами, вот тогда и разрубить гордиев узел. Еще Мулла понял, что самому нужно действовать быстро и решительно, пока Беспалый не успел опомниться, пока он будет размышлять, что же ему предпринять дальше. Подполковник был не из тех людей, чтобы сдаваться сразу или сидеть сложа руки и наблюдать за тем, как его пытаются проглотить и лишить власти. «К действиям следует приступать немедленно», — подумал Мулла. Вот как раз и пригодится «метро» — тот потайной лаз, который они рыли под зоной, почитай, уже три годика. Последние четыре месяца лаз стоял «законсервированный», готовый к экстренному использованию.
У барака Мулле очень кстати встретился Слава Харцвели.
Харцвели-скульптор был на зоне главным «метростроителем», и идея подземного хода принадлежала именно ему, проект он тоже разработал сам и руководил всеми работами — «генеральный подрядчик», как называли Славу участники тайного строительства.
Слава сидел по экономической статье — за растрату: он работал в бригаде скульпторов, ваявших городские памятники в златоглавой столице. Вячеслав бахвалился, будто приходится чуть ли не племянником одному очень знаменитому скульптору, любителю крупных форм в градостроительстве. Находясь в нижнетагильской зоне, Харцвели крупно повздорил с местным тюремным начальством, дело дошло до драки. Ему накинули срок и перевели на север на воспитание к Беспалому. Подполковник же, вдруг обнаружив в себе тягу к высокому искусству, приветил столичный талант и поручил ему оформлять скульптурными композициями скучный тюремный ландшафт. Славка поселился в чистом спецбараке (был у Беспалого и такой показательный барак для демонстрации заезжим начальникам и ревизорам из центра) и принялся обустраивать зону. За короткий срок он уставил всю внутреннюю территорию могучими деревянными изваяниями русских царей (их он вырезал из цельных вековых стволов). Вскоре закрытой территории стало не хватать работоспособному и плодовитому Харцвели, и он активно взялся облагораживать территорию вокруг зоны, в поселках, где проживало тюремное начальство и свободные поселенцы, отбывающие последний год наказания. Но главным Славкиным достижением стало обустройство половых отношений с медсестрой Лизкой Свиридовой. В свободное от ваяния время Славка провел немало сладких часов в объятиях любвеобильной женщины, о чем охотно рассказывал зэкам в своих витиеватых остроумных вечерних рассказах, расцвечивая каждый эпизод живописнейшими подробностями, по своему колориту вполне достойными фантазии талантливого грузинского художника…
Мулла поприветствовал Славку-скульптора и между прочим шепнул, что очень скоро его рукотворное подземное творение будет открыто для публики, и попросил тихо проверить лаз на проходимость.
— У меня к тебе, Славик, будет еще одна совсем незначительная просьбица, касающаяся твоей крали из больницы. Ее, насколько я знаю, Лизой зовут?
— Лизой, — недоумевая, подтвердил Харцвели. — А в чем дело? Может, что не так, Мулла? Так ты скажи сразу.
— Не беспокойся, Слава, все так. Но нужно, чтобы твоя охочая до любви толстуха сделала одно очень важное для нас дельце: вот только не знаю, как к ней с этим подступиться.
— А ты положись на меня, Мулла. А уж я «положу» на нее — и все будет в порядке.
— Так-то оно так, да только наше дело уж больно деликатное и рискованное.
— Ну что ж, тогда на нее должны «положить» и другие, а за это Лизка не только какую-то там просьбицу выполнит, она за это верным цепным псом служить будет; лишь бы повторили удовольствие, а там хоть трава не расти. Знаешь, Мулла, более развратной бабы за всю жизнь не встречал, — сладенько улыбнулся Харцвели.
— Славик, значит, наматывай на ус, чего ты должен добиться от своей подружки. К ней в лечебницу сейчас водят семерых новеньких. На какие-то процедуры. Так вот скажи ей, чтобы она вместо прописанных им препаратов в желтых пробирках начала вкалывать им вытяжку женьшеневого корня. Там у нее, я знаю, в шкафу на верхней полке ампулки стоят. Ребятки ведь столичные, нежные, сильно отощали — витаминчики им придадут сил. Самое главное, не забудь — Ветлугин в курсе этой моей просьбы. Так что пускай она не бздит. Но и не дурит, поскольку дело нешуточное, сам знаешь.
— Заметано, Мулла. Твое слово — закон! — весело улыбнулся скульптор. — Будь уверен, Лизка сделает. И еще сделает. И еще. Она же безотказная.
— Ну, действуй, Слава. И слава Аллаху.
Через неделю после разговора с Харцвели старый вор собрал своих самых надежных, самых верных людей и приказал начать «зачистку» Щеголя. Это означало, что всех доверенных и гонцов «химика» надлежало одного за другим устранить в течение ближайших двух-трех недель, чтобы вокруг Щеголя образовалась пустота. Только после того, как стукач лишится своих верных цепных псов, можно будет подобраться к нему вплотную и вцепиться в глотку.
Глава 48 Наркотический омут
Страшный кошмар часами не покидал уставшее от постоянной муки и страданий тело Варяга. Потом на каких-нибудь несколько минут к нему возвращалось сознание, он начинал различать окружающие предметы, людей, переполненную тюремную камеру, решетки на окнах. Огромным усилием воли заставлял он себя подняться, пытался вырваться из оцепенения, окутывающего все его существо. Жестокая внутренняя борьба шла не на жизнь, а на смерть: как в последнем бою, как перед последним броском к вершине — во что бы то ни стало зацепиться окровавленными пальцами за край скалы, нечеловеческим усилием воли подтянуть всего себя, увидеть спасительный выступ и вползать, вползать, сначала грудью, потом животом, всем телом, перевалиться через рубеж, отделяющий от пропасти, от неминуемой смерти… А там покой и возможность отдышаться; там восторг преодоления, победы; там жизнь, освобождение, причастность к завтрашнему дню. Там чей-то до боли знакомый голос:
— Вла-а-адик! Где ты? Сынок? Ау-у! Отзовись же. Мы здесь, иди к нам. Здесь столько ягод… и столько света… Мы наверху. Иди к нам по верхней дорожке.
— Я иду к вам, мамуля. Но дорожка ведет все время не туда… Я чуть не сорвался… Помогите же мне кто-нибудь…
И снова провал, снова темнота. А из темноты раздается зловещий и жуткий шепот:
— Говоришь, смотрящим заделался… Ага, понятно! Думаешь, без тебя за Россией больше некому посмотреть. Ошибаешься, Варяг! Ой как ошибаешься! Ты лучше смотри себе под ноги, а то как бы гляделки вместе с головой в параше не оказались… Попугали вы воровскими делами народец, делишки свои сделали, теперь пора и вас, законных, приструнить, под наши законы подвести: нечего вам свою крутизну дальше демонстрировать, нечего людей баламутить. Скоро вы сами себе кресты в задницу будете засовывать, скоро умолять будете хотя бы жизнь вам, падлам, сохранить. На коленях будете ползать, мразь; харкотину нашу языком с асфальта будете слизывать. Пришло наше время. Варяги нам больше не нужны.
И, поправляя очки, все шестеро покрасневших от возмущения мужчин сели в новые автомобильчики и скрылись за поворотом. А из подъезда соседнего дома вышла Светлана с Олежкой и таким заученным, правильным тоном вдруг начала ему втолковывать, как школьнику:
— Как же ты, Владик, недоглядел — нет теперь ни друзей твоих, ни близких, матери, отца, Егора Сергеевича? Переиграли тебя. Сначала по нашим российским тюрьмам гоняли, потом заставили по заграницам мотаться, лишь бы не на родине. И сейчас не напрасно в американской тюрьме продержали. Успели, как видишь, время выиграть. Соратников твоих ближайших уничтожили. Опереться теперь не на кого. Еще чуток — и заколеблется верный народ, начнет шарахаться из стороны в сторону. Армией ведь нужно управлять, без этого она как вата. Ветер поднимется и всех сдует. Верно, сынок? — Светлана повернулась к Олежке и кокетливо погрозила ему пальчиком: — Не делай как папа, сынок!
Варяг, ничего не понимая, подходит к жене и сыну:
— При чем тут армия, при чем тут Егор Сергеевич? Ты или жена мне… или? Ты чему сына учишь? Сомневаться в отце? Даже из головы выкинь. В мои дела не суйся. За сыном лучше присмотри, пока растет. А я уж со своими делами, можешь быть уверена, управлюсь. Хоронить меня рановато. И армию мою еще время не пришло со счетов списывать. Слышишь, законная жена законного мужа?!
А в это время из подворотни прямо на проезжую часть выскочила собачонка и, весело залаяв, стала прыгать вокруг Олежки, тот заплакал и кинулся от нее наутек, и тоже на дорогу… Не рассчитал маленький, не мог видеть, что из-за угла уже показался несущийся на большой скорости хлебный фургон «ЗИЛ-130». Скрежет тормозов, страшный крик Светланы…
Олежку зацепило ржавым бампером. «Зилок»-то остановился, а малыш отлетел от него метров на пять, ударился спиной и затылком о бордюр и замер, глядя в небо широко открытыми, удивленными глазенками.
Такого ужаса Владислав не мог себе представить даже в бреду! Он метался на нарах, бился головой о стену, покрывался холодным потом, вырывая себя из тисков всепоглощающей страшной болезни, превозмогая ее природу, выискивая в дальних уголках своего сознания резервы к тому, чтобы подчинить вынужденный недуг своей воле, своей невероятной жажде быть свободным.