У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
Мансарда состояла из двух комнат — вторая служила гостиной и спальней, а первая, куда открывалась дверь прямо с лестничной площадки, была приспособлена под кухню: там была раковина и из стены торчал газовый кран, соединенный со стоящей на полке маленькой плиткой. Тут же в углу, за повешенной на веревке мохнатой купальной простыней, стояла ванна — допотопное жестяное сооружение. Наполнять этого урода и потом вычерпывать воду обратно в раковину было очень хлопотно, и единственной хорошей стороной этого было то, что туалет в таких условиях отнимал массу времени — того самого времени, с которым она
Беатрис вытащила ванну из угла, размотала резиновый шланг и, надев его на кран, пустила воду. Пока ванна наполнялась, она успела убрать в спальне. После купания позавтракала, оделась — на все это тоже понадобилось время. В двенадцатом часу она вышла из дому и медленно направилась к парку Сенкантнэр.
В Брюсселе она совсем отвыкла от городского транспорта. Времени ей всегда хватало, город, по сравнению с Буэнос-Айресом, был невелик — если не считать окраин, посещать которые Беатрис не любила, практически из любого района можно было добраться до центра, совершив приятную прогулку пешком.
По странной иронии судьбы, «отель разбитых сердец» со своим более чем богемным населением помещался в одном из самых респектабельных мест буржуазного Брюсселя, недалеко от Буа-де-ла-Камбр. Дом принадлежал какой-то старухе аристократке; года три назад владелица, живущая в провинции, из благотворительных побуждений отдала его для бездомных студентов. А потом — то ли управляющий там оказался очень уж снисходительным человеком, то ли вообще патронесса не давала на этот счет определенных указаний — постепенно в доме помимо студентов начали селиться люди совершенно посторонние. Какие-то художники, непризнанный писатель, безработные журналисты, — в одной комнате иногда ночевал коммивояжер из Антверпена; в основном — за исключением торговца — дом был населен молодежью самых разнообразных и не всегда определенных занятий. «Отелем разбитых сердец» его прозвали уже давно.
«Разбитые сердца» из старожилов — было их человек двадцать — находились между собой в более или менее дружеских отношениях, хотя часто ссорились из-за любого пустяка. Когда рыжая Эйкенс, одна из первых обитательниц «отеля», выгнанная в позапрошлом году с медицинского факультета, однажды привела к себе в гости Беатрис, соседи приняли аргентинку как еще одно «разбитое сердце», проявленное ими гостеприимство ее даже испугало немного. «Пока не обзаведешься комнатой и прочим, — сказал ей какой-то бородатый парень, — можешь спать со мной. У меня матрас — настоящий «симмондс», видела рекламы? Не стану отрицать, что он куплен на Блошином рынке, но блох в нем нет». Беатрис так и не поняла, в шутку это говорилось или всерьез, во всяком случае, «разбитые сердца» не вызвали в ней большой симпатии.
Исключение там составляла сама Клер Эйкенс — Клара или Кларита, как называла ее Беатрис. С нею они почти подружились. Клер не была любопытной и никогда не пыталась узнать о своей новой приятельнице больше того, чем та считала нужным о себе рассказать.
Из-за двери, когда Беатрис постучала, отозвался мужской голос. Она вошла, секунду помедлив. Клер не было, вместо нее в комнате сидел поэт Жюльен — тот самый бородач, что предлагал ей когда-то свой матрас. Впрочем, позже оказалось, что черт не так страшен, как старается выглядеть.
— А,
— Да нет, я, наверное, пойду, — нерешительно сказала Беатрис, стоя в дверях. — Просто хотела узнать…
— Насчет работы? Да ты заходи, садись! Что у тебя за идиотская манера держаться — точно все время ждешь, что тебя изнасилуют, и еще не решила, как быть.
— Придержите ваш проклятый язык, — холодно посоветовала Беатрис по-английски. Французским она еще не овладела настолько, чтобы на нем ругаться, кроме того, ей всегда казалось, что именно по-английски можно с наибольшим эффектом обругать человека, оставаясь в рамках приличий.
— Sorry, — примирительно отозвался Жюльен. Разговор перешел на английский. — Серьезно, Додо, в тебе ощущается глубокая неудовлетворенность…
Беатрис присела на подлокотник кресла, держа руки в карманах куртки. Обижаться было бессмысленно.
— Хочешь выкурить настоящую египетскую сигарету? — спросил Жюльен. — Чистый табак, без «травки».
— Нет, спасибо…
Поэт с мечтательным видом поскреб в бороде. Одет он был в сандалии на босу ногу, синие, как и на Беатрис, джинсы и черный, несмотря на жару, шерстяной свитер.
— Слушай, Додо, — объявил он торжественно. — Ты пришла очень кстати, сегодня большой день…
— Да? — рассеянно откликнулась Беатрис. — Кто-нибудь угощает?
— Какие там угощенья, все сидят без сантима. Сегодня утром я закончил новую поэму! «Сублимация бессмертия», три с половиной тысячи стихов, а?
— Поздравляю, — сказала Беатрис. Она вспомнила вдруг, что, несмотря на почти четырехмесячное знакомство, еще не читала ни одной строчки, написанной Жюльеном. — Кстати, Жюльен, ты дай мне почитать что-нибудь свое, из опубликованного.
— Из опубликованного! — Жюльен фыркнул. — Кто я, по-твоему, такой, чтобы публиковать свои вещи? Я тебе не какой-нибудь слюнявый потаскун Клодель, чтобы писать стихи для развлечения буржуа!
— Ты, разумеется, не Клодель, — кивнула Беатрис. — Но какой смысл работать, если не имеешь намерения печататься? Кто будет читать?
— Во всяком случае, не ты, — высокомерно бросил Жюльен, закуривая бережно извлеченную из кармана помятую сигарету. — Не ты, не Клер и не те шлюхи, что каждый вечер прогуливают своих собачонок и своих любовников по авеню Луиз…
— Спасибо за… — Беатрис запнулась, подыскивая слово. — За параллель. Ты, как всегда, страшно любезен.
— А что до меня, то я никогда не гнался за дешевым успехом, — продолжал Жюльен. — С меня достаточно, если мои стихи поймут и оценят пятнадцать человек. А на остальное человечество мне наплевать! Я знаю, что гениален, и с меня этого достаточно!
Беатрис стало вдруг нестерпимо скучно и неуютно. Бедно обставленная комнатка Клары Эйкенс выходила окном на север, а Беатрис органически не переносила мест, лишенных солнца. Она поглубже забралась в кресло, поджав под себя ноги, и прикрыла глаза. Жюльен продолжал говорить что-то о поэтической школе неолеттристов, последователем которых являлся.