У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
— Будьте добры прибавить огня в камине, — сказал он вошедшему бою в маленькой круглой шапочке набекрень. — Здесь можно достать хорошего французского вина?
— В нашем отеле, сэр? — вежливо удивился мальчик. — Ручаюсь, сэр, лучшего вы не могли бы получить даже в Уолдорфе!
— В таком случае принесите мне бутылку… скажем, бургундского.
Через несколько минут просьба была выполнена.
— Угодно ли еще что-нибудь, сэр? — осведомился мальчик.
— Что? А-а, да… Вино поставьте на столик перед камином, потом пройдите в спальню и снимите телефонную трубку. И будьте добры передать консьержу, что меня ни для кого нет в отеле. Пусть говорит, что я еще не вернулся. Почтовое отделение еще работает?
Мальчик бросил взгляд на часы:
— Да, сэр. Впрочем,
— Хорошо. Зайдите ко мне через полчаса… Хотя я сам позвоню, когда письма будут готовы. Да, чуть не забыл — я уезжаю рано утром, пусть мне приготовят счет. Вы принесете его, когда придете за письмами.
— Слушаюсь, сэр. Ничего больше?
— Больше ничего, ступайте.
Бой вышел, бесшумно притворив за собою дверь.
Посидев с закрытыми глазами, Жерар вынул из бювара новый лист тонкой голубоватой бумаги с гербом отеля в верхнем углу.
«Что же еще остается мне сказать Вам, Трисс? Помните, во время нашей прогулки верхом мы разговаривали о закате? Я сказал тогда о последней черте, которая всему ставит конец, и Вы на меня за это рассердились. Я пришел именно к этой черте, но в тот вечер я думал о будущем нашего общества. Не знаю, был ли я тогда прав, моя любимая. И да и нет. Возможно, я был прав в своих опасениях (или предчувствиях), но нельзя было относиться к этому так, как относился я. Очевидно, нужно что-то делать, чтобы человечество не пришло к своей последней черте. Мы с Вами, Трисс, воспитаны цивилизацией, которая переживает сегодня едва ли не самый страшный кризис своей истории. В такие моменты нельзя быть посторонним наблюдателем. Во время войны, во время Сопротивления, всякого уклонившегося от борьбы мы считали изменником родины; сейчас вышло так, что я стал изменником человечества.
Когда общество переживает кризис, бездействие и предательство становятся равнозначными понятиями. У каждого из нас могут быть свои счеты с обществом, но выключиться из его жизни мы не можем и не имеем права. Нельзя спокойно наблюдать за его распадом, нельзя с утонченным любопытством предвкушать его гибель; нужно переделывать его сверху донизу, спасая то, что заслуживает спасения. Особенно важно, чтобы так думала молодежь, подобная Вам, чтобы она не боялась лепить жизнь своими руками. Как это нужно делать — я не знаю; поэтому я и гибну. Но есть люди, которые знают. И я верю, что рано или поздно это будет сделано…»
Перечитав написанное, Жерар подумал и продолжал быстро писать крупным косым почерком:
«Откуда появилась у меня сейчас — слишком поздно — эта вера? Я думаю, только благодаря Вам. Трисс, моя навеки любимая, Вам по праву я завещаю эту веру, и пусть она поддерживает Вас в трудные минуты. Знаю, что Вы ее не потеряете. Я завещаю Вам также мою Любовь к жизни, которая, несмотря ни на что, никогда меня не покидала. Только любя жизнь, можно бороться за ее исправление. И жизнь не прощает тем, кто любит ее издалека, забывая о суровом долге любящего перед возлюбленной. Со мной случилось именно это.
Трисс, прощайте. Знайте, что мне было легко умереть, потому что Ваш светлый образ был со мной до последнего мгновения, как воплощение всего, что я любил в этой жестокой и прекрасной жизни.
Заклеив конверт и надписав адрес, Жерар после короткого раздумья взял второе письмо, еще не запечатанное, и перечитал его, задумчиво хмурясь.
«Беба, моя дорогая девочка, меня уже не будет в живых, когда ты получишь это письмо. Я не могу поступить иначе — не хочу рассказывать тебе всего, это слишком гнусно, но дело сводится к тому, что шайка Брэдли поймала меня в такую ловушку, из которой мне уже не выбраться.
Прости за горе, которое я тебе причиняю. Я знаю, оно будет для тебя огромным. Сумей его преодолеть — это моя
Тебе, родная, я ведь все равно не мог дать того, что ты заслуживаешь: ни настоящей любви, ни настоящего счастья. Я знаю, что ты всегда хотела иметь ребенка, но разве такие, как я, имеют право на отцовство? Подумай, какие качества мог бы унаследовать от меня наш ребенок?
Я рад, что могу оставить тебе средства для спокойной и обеспеченной жизни. Помни, что ты не одинока, что около тебя есть друзья, всегда готовые поддержать тебя участием и добрым советом. Дон Луис — это человек, которому ты можешь во всем довериться так же, как доверялась мне. Эрменехильдо Ларральде может стать твоим другом на всю жизнь — подумай об этом, шери, прошу тебя. Кроме того, у тебя есть молодость, которая, как и время, залечивает все раны.
Прощай, paloma mia, и будь счастлива — перед тобой ведь вся долгая-долгая жизнь. Целую тебя в последний раз, моя маленькая верная подружка.
Жерар нерешительно потянулся за ручкой и тотчас же, вздохнув, положил ее на место. Что он может написать Бебе о Беатрис? И должен ли он это делать — именно сейчас, именно в этом письме? «Моя маленькая шери, я и в этом непростительно виноват перед тобой…»
Взяв письмо, он вложил его в конверт, заклеил и нажал кнопку звонка. Бесшумно появившийся перед столом мальчик протянул ему узкий лист:
— Вы просили счет, сэр.
— Спасибо… Сейчас сдайте эти два письма заказным авиаэкспрессом и принесите мне квитанции. Я буду ждать.
— Слушаюсь, сэр.
Мрак за окном искрился и мерцал миллионами огней ночного Нью-Йорка. Внизу они сливались в сплошное море света, из которого тут и там застывшими огненными каскадами возносились вверх отдельные небоскребы. Вдали, освещенная снизу прожекторами, телевизионная мачта на остроконечной крыше Импайра сияла своей паутинной структурой, похожая на хрупкое елочное украшение.
Жерар неподвижно стоял перед окном, пока не вернулся бой, принесший почтовые квитанции. Поблагодарив, он сунул их в карман и вынул бумажник.
— Уплатите по этому счету, — сказал он, протягивая мальчику пачку кредиток — все, что нашлось в бумажнике. — Сдачу возьмете себе.
Мальчик вытаращил глаза, не решаясь взять деньги.
— Но, сэр… Это ведь слишком много!
— Берите, берите…
Когда бой исчез за дверью, Жерар взглянул на квитанции и бросил их в камин. Оставалось исполнить еще одну формальность. Подойдя к столу, он взял чистый лист и написал крупными буквами:
«Я, Жерар Поль-Анри Бюиссонье, кончаю с собой по своей доброй воле, находясь в здравом уме и твердой памяти, В смерти моей прошу винить наше столетие».
Жерар поставил дату, подписался, положил лист на видное место посреди стола и вернулся к камину. Опустившись в кресло, он достал из кармана платочек с голубыми инициалами и налил себе вина.
— Итак, Трисс… — негромко сказал он вслух. — Ваше здоровье!
Вино, которое он пил, было последним приветом родины — сок французских виноградников, созревший на французской земле под французским солнцем, превращенный в благородный напиток руками французских виноделов. И Беатрис была рядом с ним — в его сердце звучал ее голос, ее руки вышили этот голубой вензель. Смотри же на него, Жерар Бюиссонье. Смотри на него в последний раз — на пороге вечности.
Прижав платок к лицу, он закрыл глаза и увидел травянистый пригорок, высокое небо над пампой и тоненькую фигурку всадницы. За нею неистовым огнем горел закат — последняя вспышка дня на границе ночи. Трисс, о Трисс, почему это случилось так поздно?..
Зажмурившись еще крепче, Жерар скомкал платочек и бросил его в камин.
Когда он открыл глаза, все было кончено, и только серые лоскутки пепла шевелились на раскаленных углях. Он залпом допил вино и торопливо потянул из кармана маленький пистолет.