У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
Беба чувствовала себя совсем неловко. По сути дела, нужно было уйти, но ей страшно было оставить Херардо одного в таком состоянии. Нужно обязательно напоить его черным кофе, и побольше… Но что с ним случилось?
— Да… я не знаю, — растерянно ответила она, когда Жерар с упорством пьяного повторил свой вопрос. — Конечно, без денег нельзя жить, Херардо… А насчет того, что в жизни главное, я просто никогда не думала. Но я подумаю, если ты хочешь.
— Н-не нужно… Об этом уже думали без тебя. Главное — это деньги. Понимаешь — день-ги! На моем языке это называется l'argent, на языке Аллана — money. Time is money!
— Нет, Херардо…
— И не надо. Запомни только одно слово — money. Деньги! Это главное, Беба, а все остальное… всякие такие штуки, как мораль… — Жерар покривился и пальцем прочертил в воздухе большой крест, — …все это чушь, мы живем в двадцатом столетии… и в наши дни Фортуна отдается реалистам — тем, у кого набиты карманы. Видишь, Беба, даже богиня Фортуна и та отдается за деньги, как… впрочем, как все мы. Ты ведь не станешь этого отрицать?
— Прости, я не совсем поняла, — пробормотала Беба.
— Ладно, поясню…
Он снова налил себе коньяку и выпил, и снова закусил лимоном, сжевав его на этот раз вместе с кожурой.
— Слушай меня, Беба. Пятьдесят тысяч пиастров для тебя большие деньги?
— Пятьдесят тысяч песо? О, конечно, громадные…
— Не правда ли? А если я предложу их тебе только за то, чтобы ты сегодня провела ночь у меня в спальне?
Беба уставилась на него большими глазами, медленно заливаясь краской.
— Что за шутки, Херардо?.. Разве я дала повод?..
— А я вовсе не расположен шутить, моя мышка, — с усилием выговаривая слова, заявил Жерар. — Это серьезнее, чем вы думаете, мадемуазель…
— Ах вот как, — тихо сказала Беба и вдруг вскочила с дивана. — Вот как! Так вот, значит, для чего вы мне дали те деньги! В таком случае вы слишком рано проговорились, мой сеньор! — крикнула она, направляясь к двери.
Жерар, вскочив с места с неожиданным для пьяного проворством, настиг ее и крепко схватил за руки:
— Постой, Беба…
Беба отшатнулась, пытаясь высвободиться.
— Пустите меня, слышите! Вы что — хотите, чтобы я закричала?
— Выслушай, что я тебе скажу…
— Мне нечего вас слушать. Пустите!
Она вырвалась вдруг таким резкий движением, что Жерар потерял равновесие и снова схватился за нее, чтобы не упасть. Беба размахнулась и звонко ударила его по щеке. Мгновенно протрезвев, Жерар отступил на шаг, глядя на нее остановившимися глазами.
— Как вам не стыдно! — крикнула она с отчаянием. — Как вам только не стыдно! Я еще думала, что… — голос ее задрожал и прервался, — что вы совсем не такой, как все эти… Господи, что вы наделали, Херардо!
Она расплакалась навзрыд, закрыв лицо руками. Жерар отошел к своему креслу, сел, опустив голову. Плакала Беба долго, он молчал. Постепенно она начала успокаиваться.
— Пойдите приведите в порядок лицо, нельзя так выходить, — сказал он негромко, когда она, всхлипывая, взяла со стола свою сумочку. Беба послушалась, ушла в ванную. Жерар, проводив ее взглядом, взял трубку и трясущимися пальцами стал набивать, рассыпая табак себе на колени.
Через несколько минут Беба вернулась — с восстановленной косметикой и в солнцезащитных очках.
— Деньги я вам верну по почте, — не глядя на Жерара, сказала она, уже взявшись за ручку двери. — Сегодня же!
Вернувшись домой, Беба
Сдав наконец перевод, она торопливо вышла из конторы и, перейдя на другую сторону улицы, остановилась под парусиновым навесом у витрины какой-то лавчонки. Еще полчаса назад ей казалось, что, освободившись от этих денег, она освободится и от сознания незаслуженной обиды, смоет с себя всякий след полученного оскорбления. Но этого не случилось, ей вовсе не стало легче оттого, что она порвала последнюю нить, связывавшую ее с Бюиссонье. Она не могла сейчас понять, что с ней происходит. Почему случившееся так ее потрясло?
Такси с поднятым красным флажком «свободно» выехало из-за угла медленно, словно и на машину действовал удушливый полуденный зной. Беба подошла к краю тротуара и подняла руку.
— Куда-нибудь в центр, — сказала она шоферу, захлопывая за собой дверцу.
Шофер опустил флажок и выбросил в окно окурок.
— Центр большой, сеньорита, — не оборачиваясь, сказал он лениво, включая скорость.
— Ну, давайте на Пласа-де-Майо…
Выйдя из такси на площади, Беба несколько минут постояла в тени пальм, рассеянно глядя на древнего старичка в канотье, кормящего голубей возле входа в метро, на черные лимузины с номерами дипломатического корпуса, выстроившиеся перед Розовым домом, на девушек в темных очках и узких синих брюках, проносящихся мимо на стрекочущих белых мотороллерах. У нее самой не было ни «кадиллака», ни даже мотороллера, но все равно смотреть на это было приятно. Истая горожанка, родившаяся и выросшая в столице, она любила пеструю сутолоку центра, лихорадочный темп столичной жизни, метровые буквы анонсов над входами в кинематографы, столики на тротуарах и стиснутые многоэтажными фасадами потоки автомобилей. Даже убийственный в летние дни воздух Буэнос-Айреса — раскаленная смесь пыли, шума и бензинового перегара, — даже этот воздух был ей приятен. Он был ее родным воздухом, и она не променяла бы его ни на какой другой.
Постояв под пальмой, Беба пересекла площадь и села за мраморный столик под навесом кафе. Мосо, изнывающий от жары в своем наглухо застегнутом белом кителе, принес ей стаканчик гренадина и тарелочку с колотым льдом. Беба помешала соломинкой рубиновую жидкость и, сделав глоток, снова задумалась.
Полтора года назад — после разрыва с маэстро Оливьери — она попыталась «переменить климат». Выбрала самый маленький, самый стопроцентно провинциальный городок в провинции Мендоса: сутки езды от столицы, семь тысяч жителей, один отель, два кафе, церковь Сан-Игнасио де Лойола и один кинематограф, действующий по субботам и по воскресеньям, — не городок, а сплошная идиллия.