У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
— Удивительная вещь, — сказала Беатрис, протирая солнцезащитные очки, — в сущности, трудно придумать более скучный пейзаж, чем у нас в провинции Буэнос-Айрес… Но если бы вы знали, как я тосковала по нему в Италии! Там на каждом шагу такие красоты, что уже через неделю чувствуешь себя, как будто объелась пирожными…
Она надела очки и посмотрела вокруг. Сильно запыленная машина стояла под навесом — длинный «кэйзер-манхэттэн» синего цвета. Воспоминание стукнуло в сердце Беатрис — она бросила взгляд на Хиля и еще раз обвела глазами площадку. Да, кроме автобуса и синего «кайзера» здесь не было ни одной машины.
— Это ваша? — спросила она, указав подбородком.
— Что вы, донья инфанта, я еще не знаменитость! Это доньи Элены — я ведь еду по ее делу, и она любезно предоставила в мое распоряжение находящееся перед вами транспортное средство…
Он явно смутился почему-то, но Беатрис было не до него. Значит, действительно — она узнала с первого взгляда. Странно, почему бы. Марка распространенная, и цвет тоже. Почему именно эта?
Она подошла к навесу. Пассажиры уже усаживались в автобус, но она не трогалась с места. Ей очень хотелось прикоснуться к дверце или провести пальцами по ветровому стеклу. Сесть внутрь и тронуть руль — нет. Этого она не хотела бы, это было бы… ну, этого нельзя. А просто прикоснуться…
Наверное, это смешно выглядело со стороны. Наверное, так стоит и смотрит дикарь, увидев автомобиль впервые в жизни. Ничего, ей тоже можно постоять и посмотреть минуту-другую — посмотреть на длинную синюю машину, которая едва не стала для нее заколдованным кораблем Тристана…
— Никогда не видали этой марки? — закуривая, спросил подошедший Хиль. — Странно, их ведь до черта. Нравится?
— Да, — сказала Беатрис. — Очень, дон Хиль…
Она постояла еще несколько секунд, прощаясь с призраком, который сидел за рулем. Призраки обычно злые, а этот добрый, совсем добрый, и ей было с ним не страшно, и уже даже не очень больно, а просто бесконечно грустно. Они поговорили, попрощались. Потом она пожала руку Хилю и пошла к автобусу.
Остаток пути Беатрис пролежала в своем кресле с закрытыми глазами, думая о встрече на станции — встрече со своим прошлым. Ее не оставляло странное ощущение, что она только что видела самого Джерри Бюиссонье, что это с ним она разговаривала и прощалась, теперь уже навсегда.
В первый раз за два года она думала о нем без боли, без рвущего мозг отчаяния; было только горькое сознание огромной и ничем не возместимой потери. Но разве не бесконечной цепью потерь является вся человеческая жизнь?
«Сейчас будет Кобо, почти приехали», — сказал кто-то. Беатрис привстала и отодвинула шторку. Солнце стояло уже совсем низко, на фоне пылающего предвечернего неба пампа казалась черной, подымаясь у горизонта к плоским холмам Балькарсе. Где-то там, немного севернее, лежит Тандиль — маленький сонный городок, где прошла половина ее детства, дом тетки Мерседес, прохладные полутемные комнаты с каменными полами и высокими черными дверьми, фиговое дерево в вымощенном плитками патио… Ей вспомнился разговор с Кларитой Эйкенс в брюссельском «отеле разбитых сердец». Да, детство у нее было счастливым; возможно, за это и приходится теперь платить.
Шоссе вбежало в эвкалиптовую рощу, слева остался аэродром Камет, промелькнула арка с надписью «Жемчужина Атлантики приветствует своих гостей», за поворотом стали все чаще мелькать окруженные садами виллы, пошли окраинные улицы, первые двухэтажные дома. Еще один поворот, и огромное, уже по-вечернему сумрачное пространство океана распахнулось во всю ширь горизонта, подкатываясь медленно вскипающими гребнями волн под самое шоссе. Потом его снова заслонили дома, уже многоэтажные. В семь часов пятнадцать минут горячий и пыльный пульман устало вполз под навес автобусной станции Мар-дель-Плата.
Умывшись и наспех перекусив тут же, в вокзальном буфете, Беатрис вышла на улицу. Кто-то рядом с ней громко возмущался отсутствием мест в отелях и пансионах. «В самом деле! А где я, собственно, буду жить?» — беспечно подумала Беатрис и решила не беспокоиться на этот счет. В крайнем случае всегда оставалась возможность поселиться пока у кого-нибудь из знакомых. Она глубоко, с наслаждением вдохнула прохладный, пахнущий прибоем воздух и пошла наугад, размахивая дорожной сумкой.
И действительно, с комнатой ей повезло так же случайно, как позавчера с билетом на автобус. На одной из тихих боковых улиц она увидела, как из дверей небольшого отеля выносят к такси чемоданы. Тут же войдя, она попросила оставить за ней освободившийся номер и сразу заплатила за две недели вперед. Хозяйка предупредила ее, что комната не из лучших — на верхнем этаже и слишком жаркая, с окном на север.
— Ничего, я люблю солнце, — сказала Беатрис. — Да, еще вот — возьмите квитанцию, пусть привезут мой чемодан с автовокзала. Я приеду позже. Сумка пусть пока останется у вас, отнесете ее в номер вместе с чемоданом…
Было уже совсем темно, когда она вышла к набережной. Шумная, по-курортному беспечная толпа заполняла тротуары, припомаженный кабальеро среднего возраста увязался за Беатрис и стал нашептывать комплименты. Сначала она не обращала внимания, потом разозлилась.
— Fuck off… — сказала она негромко и, когда тот обалдело вытаращил глаза — понял, — с удовольствием добавила: — You moth-eaten baboon… [94]
94
Катись ты… Траченный молью павиан (англ.).
У кабальеро отвисла челюсть, и он мгновенно затерялся в толпе. Беатрис прошлась по Рамбле, полной гуляющих, ярко освещенной витринами по одну сторону, а по другую — сразу за парапетом и узкой полосой пляжа — обрывающейся в шумящую волнами черную пустоту.
По широкой лестнице, мимо двух громадных, белокаменных изваяний морских львов, она спустилась на пляж. Песок, изрытый и замусоренный бумагой, апельсиновыми и банановыми корками и бумажными стаканчиками, был еще горяч. Выйдя на мол, Беатрис прошла в самый конец и опустилась на теплый шершавый бетон, влажный от брызг и осевшей соли.
Океан шумел во мраке ровно и неумолчно, в одном и том же волнообразно нарастающем и гаснущем ритме. Волна, невидимо зарождаясь где-то в темноте, проходила под ногами у Беатрис уже ясно различимая, сверкая фосфоресцирующей на ее гребне пеной, и, на глазах вырастая и ускоряя свой бег, мчалась к берегу, чтобы с бессильным ревом разметать по песку тающие клочья пены, а следом за ней, охваченная той же слепой самоубийственной яростью, устремлялась другая, и третья подходила с несмелым еще вкрадчивым ропотом, и уже где-то в непроглядном мраке глубин рождалась четвертая… «Как бессмысленно, — думала Беатрис, обхватив руками колени и положив на них подбородок. — Как много на свете бесцельного и бессмысленного…»