У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
Уехать к черту, и поскорее. Чтобы не видеть, и не слышать, и не помнить. Ведь он в нее верил. Как он в нее верил! А она тем временем…
Дождь кончился. Книжные магазины уже закрывались, а бары и не думали. Фрэнк вошел в первый попавшийся, сел за столик и агрессивно оглянулся — не продают ли и здесь какой-нибудь пакости. Ему очень хотелось пить, и, едва сев, он почувствовал, что ноги уже отнимаются от усталости. Слева сидела компания молодежи, справа мирно объяснялись друг с другом двое пьяниц. Официант принес пиво, Фрэнк залпом выпил стакан и закурил, придвинув к себе пепельницу с рекламой «Чинзано».
Хорошо бы просидеть здесь до утра, а утром прямо на пароход. Впрочем, насчет парохода нужно еще подумать. Совершенно необязательно, чтобы она считала, что он из-за нее уехал. В сущности, какое ему теперь до нее дело? Он приехал сюда работать, а не вздыхать по мисс Альварадо. С этим покончено. Он будет работать, а она пусть занимается чем угодно, лживая потаскушка.
Следующие два дня у него ушли на ожидание в пахнущих дезинфекцией коридорах громадного, занимающего целый квартал, здания управления федеральной полиции на улице Морено. Вокруг толпились преимущественно итальянцы, неистово вопящие, жестикулирующие и отравляющие воздух зловонием черных кривых сигар. Время от времени появлялся толстый полисмен — с минуту молча смотрел на итальянцев, заложив руки за спину и покачивая головой (те с успокаивающими жестами торопливо затаптывали свои сигары и деятельно разгоняли дым ладонями), потом начинал что-то говорить, постепенно повышая голос и кончая криком, от которого багровело его иссиня-выбритое лицо; при этом он то хватался за сердце, то указывал на громадные надписи «Prohibido fumar» [119] , сделанные прямо на стенах красной масляной краской. Итальянцы сокрушенно слушали его и жестами показывали, что они все поняли, а потом полисмен уходил, и очередь снова окутывалась сизой дымовой завесой. Женщин здесь не было, их принимали где-то на другом этаже.
119
«Курить воспрещается» (исп.).
К концу второго дня Фрэнк, уже насквозь прокоптившийся ароматом «аванти» и изучивший на слух с дюжину самых ходких итальянских ругательств, достоялся наконец до заветной двери, куда пропускали группами человек по пятнадцать. Здесь группу сразу разделили к нескольким переводчикам. Фрэнк смотрел, как они работают, и внутренне накалялся: теперь-то он понимал, почему пришлось торчать два дня в очереди!
Переводчик бесконечно долго листал очередной паспорт, со скучающим лицом прочитывал страничку за страничкой, оценивающе разглядывал фотографию, печати. Потом долго чистил мундштук, закуривал, иногда начинал ковыряться в зажигалке. Потом он лениво задавал вопросы, не поднимая головы и не глядя на отвечающего, чистил перо и писал, любуясь собственным почерком и выводя букву за буквой. Он мог встать, оставив посетителя перед столом, и подсесть к своему коллеге, чтобы выслушать или рассказать анекдот; он мог выйти в соседнюю комнату, где работали дактилоскопистки, и затеять там болтовню, даже не потрудившись прикрыть двери. Когда до Фрэнка оставался один человек, полицейский принес кофе, все шестеро переводчиков освободились от своих черных нарукавников и расселись за круглым столом в глубине комнаты с непринужденным видом клубных завсегдатаев.
Вот так страна, думал Фрэнк, ничего не понимая. Вот так работники! Он испытывал сильное желание схватить своего переводчика за галстук, потрясти перед его носом вывернутой щепотью, как это делают итальянцы, и крикнуть: «Ма ке корно!» Он не знал, что означает это ругательство, но звучало оно хорошо, сильно. Как раз для таких вот случаев.
Лишь когда перед переводчиком лег паспорт с орлом Соединенных Штатов, он изменил своему обыкновению и, подняв голову, уставился на посетителя.
— Не сюда, — сказал он, возвращая паспорт.
Фрэнк обмер. Неужели два дня потрачены напрасно?
— Как это не сюда? — спросил он возмущенно. — Мне же сказали — здесь!
— Здесь выдают седулы на постоянное жительство, — снисходительно объяснил переводчик. — Туристам они не нужны.
— Я не турист! С чего вы взяли, что я турист?
Переводчик уставился на него озадаченно:
— А что же вы такое? Иммигрант — из Соединенных Штатов?
— Да, иммигрант! Откройте паспорт и убедитесь, там постоянная виза!
Переводчик убедился и пожал плечами. Он встал и с паспортом в руке отошел к своему коллеге, тот подозвал остальных. Они устроили небольшое совещание, поглядывая на Фрэнка так, словно он был выставленным в клетке диковинным зверем. Потом переводчик вернулся, еще раз пожал плечами и уселся заполнять анкеты.
— У вас что, были там неприятности с полицией? — закончив опрос, спросил он, уже, так сказать, неофициально, из личного любопытства.
— Да так, мелочи, — ответил Фрэнк, пряча паспорт. — Растление малолетних и попытка вывезти золотой запас из Форт-Нокса. Куда теперь?
— К фотографу, потом дактилоскопия. Вон туда!
Фрэнка усадили в кабинку, укрепили перед грудью доску с номером и щелкнули анфас и в профиль. Потом отпечатки всех его десяти пальцев были сняты на дактилоскопическую карточку. Потом ему дали расписаться и оттиснуть еще один палец на маленьком, размером с игральную карту, листке голубоватой бумаги с сеткой и водяными знаками, вручили квитанцию и сказали, что через неделю он может прийти за седулой. Оттирая над раковиной пальцы мылом и пемзой, он чувствовал, что главные его мытарства остались позади.
Но мытарства с поисками работы только начинались. Зайдя к назначенному сроку в полицию и получив седулу — тот самый голубоватый листок, уже украшенный его фотографией, печатью и номерной перфорацией и запрессованный между двумя пластинками тонкого плексигласа, — Фрэнк достал список, данный ему Делонгом, и стал созваниваться с нужными людьми. Через неделю у него уже было назначено несколько свиданий.
Первые ничего не дали. Его принимали очень радушно, поили коктейлями, знакомили с массой народа, расспрашивали о новостях с родины; что же касается возможностей устроиться, то ничего определенного ему не обещали. При этом все в один голос ссылались на трудное время, на неустойчивое положение в стране и целую кучу других причин. Фрэнку казалось просто непонятным, что в этих кругах, где по-домашнему, без пиджаков собирались люди, державшие в руках половину аргентинской промышленности, никто не мог устроить на работу одного-единственного инженера, да еще соотечественника. О том, чтобы найти место по своей прямой специальности, в самолетостроении, Фрэнк вообще не мечтал: он знал еще до отъезда, что в Аргентине этой промышленности фактически не существует. Но, в конце концов, мало ли где в наши дни может найти себе применение специалист по электронике! Для него, однако, этого применения просто не находилось.
В бесконечном ожидании и телефонной охоте быстро пролетали дни, шли недели. Его небольшой запас долларов, хотя их и меняли по очень выгодному курсу, быстро таял. В этой стране нужно было быть всегда хорошо одетым (дома Фрэнк обращал на это мало внимания) — пришлось купить модные туфли, несколько нейлоновых сорочек, полдюжины баснословно дорогих итальянских галстуков. Пришлось также поселиться в приличном отеле, так как ему с самого начала дали понять, что человеку, претендующему на хорошее положение, неприлично жить в бординг-хаузе; кроме того, ему действительно нельзя было теперь обойтись без личного телефона.
И каждый день он запрещал себе думать о Беатрис. «С этим покончено», — твердил он себе каждое утро, и днем его отвлекали хлопоты, а вот по вечерам, когда он оставался один, — по вечерам было трудно.
Однажды после ужина он вышел подышать прохладой и случайно забрел в сквер на углу Пуэйрредон и Лас-Эрас, к готическому зданию инженерного факультета. Он тут же хотел сесть в первый попавшийся троллейбус и уехать, но что-то удержало его и заставило опуститься на каменную, еще теплую от дневного зноя скамью. Он сидел и смотрел на широкие ступени темного портала, где три года назад к ним, членам студенческой делегации, подошла тоненькая черноглазая переводчица. Как все нелепо и непоправимо запуталось за эти три года!
Его Трикси. Его маленькая нежная Трикси. «В самом прямом и точном смысле слова». В постели. Но кто заставлял ее рассказать об этом, кто тянул ее за язык?..
«Лживая девчонка», — назвал он ее тогда. Пожалуй, не совсем точно. Кто тянул ее за язык? Если уж лгать, так лгать до конца. Не могла же она опасаться, что он рано или поздно узнает об этом от других!
А даже если бы и узнал? Даже если бы и могли дойти до него какие-то слухи? Почему бы ей этого опасаться — они давно уже стали чужими друг другу, почему ее вдруг так испугала возможность разоблачения?..