У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
Мистер Альварадо спустился по лестнице, не касаясь перил, — такой же прямой и корректный, как три года назад. Он обнял Фрэнка и похлопал его по спине.
— Рад за вас, мой друг, — сказал он, медленно выговаривая слова со своим тщательным английским произношением. — Очень за вас рад.
— Честно говоря, сэр, — застенчиво улыбнулся Фрэнк, — я не совсем в том положении, которое может радовать…
— Почему? Жаль, разумеется, что вам пришлось покинуть родину, но бывают моменты, когда и это отступает на задний план перед чем-то более важным. Дора, проси мистера Хартфилда наверх, через полчаса я к вам присоединюсь…
Честно говоря, Фрэнку очень хотелось, чтобы эти полчаса прошли как можно скорее. Оказавшись наедине с Беатрис в старой гостиной, где тоже ничего не изменилось за три прошедших года, он еще больше почувствовал себя непрошеным гостем, чужаком. Вокруг стояла та же мебель, и те же пожелтевшие гравюры висели на выцветших штофных обоях, но Беатрис, его Трикси, — она была совсем не та. Не та, что три года назад, и даже не та, что в прошлом году в Брюсселе.
— Беатрис, — сказал он, обменявшись с нею несколькими незначительными фразами о жаркой погоде и о своем плавании. — Беатрис, может быть, будет лучше, если вы прямо скажете мне, чтобы я ушел и никогда больше вас не видел?
— Вы все еще мне не верите, — отозвалась она. — Я понимаю, что у вас есть для этого все основания. Но если мои слова еще хоть капельку что-то для вас значат — поверьте в мою искренность сейчас. Неужели вы думаете, что я не сумела бы разыграть перед вами любую радость, если бы хотела вас обманывать?
— Я понимаю. И я вам верю, как всегда верил. Но я ведь вижу, Беатрис, что вам сейчас со мной тяжело…
Беатрис помолчала.
— Это не то слово, Фрэнк, — сказала она тихо. — Мне с вами трудно. Но есть трудности, от которых нельзя уходить.
Фрэнк сосредоточенно изучал сложный рисунок паркета.
— Вы как-то написали, Беатрис… что причинили мне «огромное зло», — я повторяю ваши слова… Так вот, я хотел бы, чтобы вы поняли… это очень важно и для вас, и для меня… что никакого зла мне не причинили. Я не стану обманывать и говорить вам, что никогда не испытывал из-за вас боли… Но потом я понял, что ничто в жизни не пропадает зря… даже горе. Я думаю, что моя жизнь была бы просто беднее, не будь вас.
— Фрэнк, — сказала Беатрис очень тихо, с трудом. — Есть одно обстоятельство… которое должно совершенно изменить ваше мнение обо мне…
Она подняла голову и посмотрела прямо на него, и Фрэнку стало вдруг очень страшно — как никогда в жизни; он понял, что сейчас услышит что-то очень плохое, и уже готов был крикнуть «не надо», но Беатрис снова заговорила.
— Вы должны знать, — сказала она с каким-то странным спокойствием, глядя ему в глаза, — что в этом году… несколько месяцев назад… я изменила вам и изменила памяти человека, ради которого когда-то нарушила нашу помолвку. Вы хорошо меня поняли? Я изменила в самом прямом и точном смысле. Я стала любовницей другого.
Фрэнк все еще не мог до конца осознать услышанное. Он смотрел на Беатрис и ничего не понимал.
— Любовницей? — переспросил он даже без изумления, скорее ошеломленно. — Вы?
Беатрис молча кивнула. Губы ее дрожали, он хорошо это видел, потом она овладела собой и снова заговорила тем же неестественно спокойным голосом:
— Наша связь продолжалась около месяца, и уже более полугода я ничего о нем не знаю. Чтобы картина была полной, мне, очевидно, следует еще сказать, что я не любила его. Ну вот, теперь вы знаете все. Я думаю, Фрэнк, вам сейчас лучше уйти. А потом вы позвоните мне… если сочтете нужным.
Фрэнк встал и, не сказав ни слова, медленно вышел.
Беатрис сидела неподвижно, уронив руки на колени. Из ее комнаты слышалась музыка, нужно было пойти и выключить радио, но у нее уже не было сил пошевелиться.
Через четверть часа вернулся дон Бернардо. Заглянув в комнату, он удивленно спросил:
— А где же мистер Хартфилд?
— Ушел, — ответила Беатрис.
— Так скоро? Жаль, мне хотелось с ним поговорить…
Дон Бернардо подошел и опустился в кресло, где недавно сидел Фрэнк.
— Что же он думает делать? Я боюсь, ему будет не так легко найти здесь работу по специальности. Он не делился с тобой своими планами?
— Нет. — Беатрис вздохнула и посмотрела на отца. — Папа, я Фрэнку все рассказала.
— Что, дорогая?
— Ну, понимаешь… про Гейма. Все.
Дон Бернардо недоумевающе пожал плечами.
— Но, Дора… Кто же рассказывает подобные вещи посторонним?
— Фрэнк для меня не посторонний…
— Не понимаю. — Дон Бернардо помолчал. — Ты все еще… Он по-прежнему что-то для тебя значит?
— Не знаю, папа. — Беатрис покачала головой. — Так или иначе, я не могу ему лгать…
Лживая девчонка, повторял про себя Фрэнк. Лживая и развращенная до мозга костей. Недаром она выросла в этой стране, где тебе в баре суют порнографические фото. Нужно было дать тому типу в морду — вот и все. Крепким англосаксонским кулаком — в эту гнусную морду сутенера с усиками. Какой-то «амигос», сукин сын «латиноамериканос». Где это видано, чтобы в баре предлагали такую пакость. Правда, еще в Париже. Ну, там тоже французы. Латинская культура, будь она проклята. А тогда, в Брюсселе, она была просто в своем репертуаре, его Трикси. В своей настоящей роли, предлагая запросто переспать и на этом покончить. Лживая девчонка. Дрянь.
Пошел мелкий теплый дождь, желтые рифленые плитки тротуара заблестели под фонарями, как сливочное масло. Тонкий пиджак Фрэнка промок на плечах, но он упрямо продолжал шагать, сам не зная куда. Было, наверное, уже около полуночи, только книжные магазины оставались открытыми да в барах шумели посетители. Восторгались порнографическими картинками, не иначе. Ну и страна! Завтра же на пароход — и обратно. В Канаду, к черту, к дьяволу, куда угодно.
Лживая девчонка. Что из того, что она сама все ему рассказала! Развращенность и цинизм, ничего больше. Для разнообразия можно позволить себе и это, отчего бы и нет? А он ехал сюда, как идиот. Чтобы быть в одном городе со своей Трикси. Чтобы дышать одним с нею воздухом. Чтобы видеть — хоть изредка, хоть издалека. Стоять за углом и смотреть, как она прошествует со своим очередным «кабальеро», его маленькая черноглазая девочка. А тогда, в пятьдесят третьем? Почем он теперь знает?