У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
— Ага, — кивнула Норма, забираясь в машину. — Ну, у меня-то оно атрофировано на все сто. Качо, ну что ты там опять копаешься, ради всего святого? Нет, это не человек, это какой-то… машинист!
Трудно было представить себе более безотрадную картину, чем эта широкая, без единого деревца улица с растрескавшимися плитами неровных тротуаров и одноэтажными зданиями, словно придавленными к земле палящими лучами послеобеденного солнца.
На той стороне, в раскрытых воротах под выцветшей вывеской «Оптовая торговля трубами и профилированным железом», небольшой портальный кран грузил на длинную автоплатформу
В машине, несмотря на опущенные стекла, было душно. Сладковатый запах новой нитроэмали и пластикатовой обивки сидений — характерный запах автомобиля, не успевшего еще набегать первую тысячу километров, — мог казаться даже приятным в сочетании с речным ветерком или ароматом свежей листвы в Палермо, но здесь, примешиваясь к продымленному воздуху заводского предместья, он делал его положительно непригодным для дыхания.
— Чем заняты эти люди, сеньор Гейм? — спросила Беатрис, указывая на группу пеонов, в выцветших лохмотьях, медленно кативших катушку кабеля вдоль высокой бетонной ограды, во всю длину украшенной надписью черными метровыми буквами: Мендес и Торвальдсен.
Пеоны — загорелые до черноты, с жесткими редкими усами на скуластых лицах — шаг за шагом подталкивали тяжелую поскрипывавшую катушку, переговариваясь между собой на певучем диалекте уроженцев провинции Энтре-Риос.
— Понятия не имею, что-то связанное с электричеством, — отозвался Гейм, взглянув на часы.
— Они проводят свет, — заявила Норма, — я видела, у нас на кинте прошлым летом делали то же самое. Эту штуку разматывают, потом закапывают в землю, и тогда появляется свет. И перестаньте вы называть друг друга «сеньор» и «сеньорита», — капризно добавила она. — Прямо слушать неприятно, имен у вас нет, что ли…
— Если мадемуазель… Если Дора Беатрис разрешит, — тотчас же сказал Гейм.
— Да, конечно… Но, боже, какие они оборванные…
— Ну, я не знаю, я сейчас возьму и лопну! — воскликнула Норма, ударив кулаком по сиденью. — Что он там сидит, этот антропофаг? Говорил — не дольше десяти минут!
Беатрис все не могла оторвать глаз от людей с катушкой. Как можно так жить? Изо дня в день — одно и то же, одно и то же… И им ведь никогда отсюда не уйти, с этих раскаленных солнцем зловонных улиц, от этих тяжестей, от своих лохмотьев… Они докатят куда-то эту штуку, потом станут катить другую, и так без конца. Сизифу, по крайней мере, было известно, за что он страдает. А эти? Право, лучше бы она сюда не приезжала…
— Нет, это немыслимо, — простонала Норма и сердитым толчком распахнула дверцу. — Посидите, я пойду искать своего монстра…
— Действуй решительнее, Норма, волоки его за шиворот. У Доры Беатрис уже совершенно несчастный вид.
— Да-да, сейчас.
Норма выскочила на тротуар и решительным шагом направилась к проходной. Пеоны приостановили работу, провожая взглядом нарядную девушку.
— Так вы разрешите называть вас по имени? — негромко спросил Гейм.
Беатрис кивнула:
— Пожалуйста, сеньор Гейм…
— Ян, — с улыбкой поправил тот, прикоснувшись к ее руке.
— Да, Ян… Называйте меня первым именем или вторым — это все равно. Дома меня называют Дорой, но мне самой больше нравится второе.
— Мне оно тоже нравится гораздо больше. И оно вам подходит… Беатрис — Беатриче… Оно такое же нежное, как и вы сами…
Беатрис отвернулась, искренне ненавидя себя в эту минуту за дурацкую способность краснеть по малейшему поводу.
— Скажите, вам тоже противно жить на свете? — тихо спросила она после недолгого молчания.
— Мне? — удивился он. — Почему, Беатриче?
— Ну… Вы сказали там, на набережной, когда мы садились в машину…
— А, — улыбнулся Ян. — У вас хорошая память!
— Просто мне часто приходит в голову то же самое, — задумчиво сказала Беатрис. — Только я не считаю себя никаким философом, совсем наоборот, я ни в чем не могу разобраться… Вы очень правильно сказали — сейчас нельзя чувствовать себя счастливым, даже если лично у тебя и нет никакого несчастья… Я думаю, это чувствуют не только те, у кого философский склад ума. Для этого, по-моему, важнее иметь сердце, чем голову…
Она застенчиво взглянула на Яна, словно испугавшись, не покажутся ли ее слова слишком уж глупыми.
— Мне приятно, что вы тоже не находите жизнь уютной, — добавила она.
— Н-да, жизнь становится гнусной штукой, — кивнул тот. — Людям нашей касты скоро вообще не останется на земле места, всё захватят плебеи. Мы, Беатриче, римляне пятого столетия, наша догорающая звезда катится к горизонту… Единственное утешение — это то, что до последней минуты ни одна каналья не отнимет у меня права сознавать себя патрицием.
— Это верно… — задумчиво согласилась Беатрис, сняв очки и протирая их перчаткой. — От плебеев уже не знаешь куда деваться…
Она опять вспомнила Мартинеса — его одутловатое лицо и черный бесшумный лимузин, вспомнила других плебеев, из Техаса. Да, скоро они захватят все, это верно…
— Взгляните-ка на них, Беатриче, — усмехнулся Ян.
— На кого?
— На наших милых плебеев, господ завтрашнего дня… — Он кивнул на пеонов, которые докатили катушку до ворот и теперь возвращались обратно, рассыпавшись по тротуару и со смехом перебрасываясь камешками и щепками. — Завтра эти человекоподобные вскарабкаются на Палатинский холм, начнут шнырять по Капитолию. Веселая перспектива, не правда ли?
— Что вы говорите глупости! — вспыхнула Беатрис. — Я имела в виду совсем других, это просто несчастные люди, на которых жалко смотреть. Какой там Капитолий, как вам не стыдно!
— Посмотрите, что делается в России, где чернь подчинила все своей воле и своим вкусам. Нельзя быть такой наивной, Беатриче, — мягко сказал Ян.
— Я ничего не знаю про Россию, какое мне до нее дело! — сердито отозвалась Беатрис. — Я говорю, что мне жалко этих людей…
— Когда вы попадете в их лапы, они вас не пожалеют.