У каждого свой путь.Тетралогия
Шрифт:
— Что делать будем?
Швец сказал, злобно поглядывая на сержанта:
— Перед Маринкой извиниться надо. Видели, что страдает и отвернулись, когда она так хотела быть понятой. Доброту ее посчитали блажью. В предательстве чуть не в открытую обвинили. Сволочи мы после этого…
Бутримов вздохнул:
— Довоевались… Разучились видеть. Ты, Николай, извини, что сейчас было. Уходить тебе нельзя, если в тебе что-то живое осталось. Видишь, что с Маринкой творится? Если ты уйдешь, не знаю, что с ней будет. Мы постараемся больше не нарываться, но и ты нас пойми, мы по
Оленин поднял глаза и оглядел мрачные лица мужиков. Заметил, как тяжело смотрит на него Клим Сабиев. Яростно махнул рукой и крикнул:
— Ну, виноват я! Виноват! Не принял в расчет, что она не мужик…
Мухаметшин плюнул в его сторону и с акцентом сказал:
— Дурак ты, Игорь! Маринка никогда мужиком не была. Она живая, а вот мы очерствели. Рубанули по ее сердцу тесаками, да еще и награды ждем…
Швец решительно направился в коридор, а затем к спальне Марины, откуда доносились приглушенные рыдания. Остальные, взглянув на Николая, двинулись за Леонтием. Он постучался, но ответа не получил. Решительно толкнул дверь и вошел. Маринка, уткнувшись в смятую подушку лицом, ничего не слышала и не видела, продолжая рыдать. Она не могла поверить, что милые добрые мужики, которых она знала, готовы убить человека, который и так страдает. Швец увидел голые до колен ноги с розовыми пятками, раскинутые по смятому одеялу. Руки, скомкавшие подушку. Растрепавшиеся волосы и дрожащие обнаженные плечи. Подошел и сел рядом. Осторожно тронул за плечо:
— Марин…
Она повернула опухшее покрасневшее лицо и глухо спросила:
— Ну, что? Выгнали? Довольны? Герои… Убирайтесь вон, я не желаю вас видеть!
К кровати подошли остальные. Оленин виновато глядел на женщину:
— Марин, мы извиниться пришли. Прости нас. Думали тебя от неприятностей уберечь, а о душе твоей не подумали. Извини…
Она села на постели, натянув полы халата на круглые коленки. Заплаканными глазами поглядела на них. Спросила, переводя взгляд с лица на лицо:
— Что с вами случилось? Вы же в Чечне были человечнее! Я не раз видела, как вы боевиков раненых перевязывали! А тут, в Москве, вы готовы убить уже убитого…
Оленин признался:
— Он тебе много горя принес, вот мы и…
Она яростно крикнула:
— Со своими делами, я справляюсь сама! И никто не вытравит из памяти, что мы до шестнадцати лет дружили. Я помню, как он выволок меня из вьюна. Сам еле отдышался… Как бежали по малину, а навстречу гадюка выползла…
Голос Горева от дверей добавил:
— Ты чуть не наступила. Взвизгнула. Я в нее ведерком запустил, тебя за руку схватил и бежать… Я тоже помню, Марина…
Спецы обернулись, образуя коридор. Ахмад стоял в дверном проеме и смотрел на женщину. Она слезла с постели и шагнула к нему. Встала напротив, почти касаясь его тела. Вгляделась в серые глаза сквозь текущие по щекам слезы:
— Как хорошо, что ты не ушел… Нам есть что вспомнить…
Они стояли и, не отрываясь, смотрели друг на друга. Оба с покрасневшими от слез глазами. Оба красивые, еще молодые. Николай попросил:
— Мы можем поговорить один на один? Я должен кое-что сказать тебе…
Спецназовцы
— Проходи, садись. Ты уже спал здесь…
Горев рассказал о случайной встрече в поезде и о том, что произошло между ним и попутчицей. Он ничего не скрыл. Устало попросил:
— На телеграмме будут слова «для Николая». Я знаю, что она сдержит слово. Чувствую. В ней было что-то от тебя. Ее зовут Ольга. Если к тому времени буду жив, сообщи пожалуйста. Я оставлю тебе деньги. Все равно не истратил. Много. В тюрьме они ни к чему. Знаю и верю, что ты сможешь выяснить ее адрес. Отправь для ребенка. Правды обо мне ей не говори…
Маринка взяла его руки в свои и грустно улыбнулась:
— Я буду очень рада за тебя, Колюнь, если на земле останется живой человечек. Твое дитя. Обещаю — сделаю все, что смогу.
Все спали, когда Марина осторожно встала и прокралась на кухню. Николай спал в ее комнате, на ее постели, а она всего в метре от него, на разобранном кресле. Он пытался отказаться, но она настояла на своем. Сон не шел, несмотря на усталость. Она вновь и вновь прокручивала в голове слова Николая. Ей так не хотелось, чтоб он умер, но как заставить его жить, она не знала. Не включая свет, налила из чайника холодной заварки, напилась и встала у окна, обхватив себя руками за оголенные плечи. Ночная сорочка доставала до середины икр. Она смотрела на ночной город с тоской. Видела и не видела, как пролетают по проспекту редкие машины. На кухню проскользнул Леонтий Швец. Посмотрел на не реагирующую женщину и прошептал:
— Марин, не спится? — Она резко обернулась и он заметил в призрачном свете блеснувшие полоски на щеках. Подошел ближе: — Снова плачешь? Неужели нельзя его спасти, чтоб так не мучиться? С твоим сегодняшним положением… Скажи, что он детей тебе спас. Ну еще что придумай! А хочешь мы что-то организуем? Согласятся мужики, уговорю!
Она покачала головой:
— Я предлагала, он не хочет. Николай приговорил себя сам и не отступит.
— А тебе каково? Он подумал?
Маринка устало прошептала:
— Я не в счет, Леонтий. Я его понимаю. У него душа болит. Разве он не мог бы уйти, плевав на данное мне и генералу слово? Мог бы, причем легко. За ним следить никого не посылали. Денег у него полно. Но жить с болью он не может, потому и вернулся, чтоб выстрел оборвал жизнь. Выстрел по приговору…
Швец немного помолчал, потом задумчиво сказал, встав рядом:
— В таком случае, он сильный мужик…
Она попросила:
— Леонтий, поговори с ним днем, когда меня завтра не будет. О чем-нибудь, ты ведь тоже из деревни. Только войны не касайся. У Колюни мысли черные в голове роятся. Отвлеки его. Я завтра после обеда приеду пораньше, в церковь его уведу. Сыграешь снова меня? Надо хвост за собой увести. Эти суки уже по-наглому следить стали. Проучить бы? Да вот как, пока не придумала…