У каждого свой путь.Тетралогия
Шрифт:
— Что делать будем?
Швец сказал, злобно поглядывая на сержанта:
— Перед Маринкой извиниться надо. Видели, что страдает и отвернулись, когда она так хотела быть понятой. Доброту ее посчитали блажью. В предательстве чуть не в открытую обвинили. Сволочи мы после этого…
Бутримов вздохнул:
— Довоевались… Разучились видеть. Ты, Николай, извини, что сейчас было. Уходить тебе нельзя, если в тебе что-то живое осталось. Видишь, что с Маринкой творится? Если ты уйдешь, не знаю, что с ней будет. Мы постараемся больше не нарываться, но и ты нас пойми, мы по разные стороны были…
Оленин поднял глаза и оглядел мрачные лица мужиков. Заметил, как тяжело смотрит на него Клим Сабиев. Яростно махнул рукой и крикнул:
— Ну, виноват я! Виноват! Не принял в расчет, что она не мужик…
Мухаметшин плюнул в его сторону и с акцентом сказал:
— Дурак ты, Игорь! Маринка никогда мужиком не была. Она живая, а вот мы очерствели. Рубанули по ее сердцу тесаками, да еще и награды ждем…
Швец решительно направился в коридор, а затем к спальне Марины, откуда доносились приглушенные рыдания. Остальные, взглянув на Николая, двинулись за Леонтием. Он постучался, но ответа не получил. Решительно толкнул дверь и вошел. Маринка, уткнувшись в смятую подушку лицом, ничего не слышала и не видела, продолжая рыдать. Она не могла поверить, что милые добрые мужики, которых она знала, готовы убить человека, который и так страдает. Швец увидел голые до колен ноги с розовыми пятками, раскинутые по смятому одеялу. Руки, скомкавшие подушку. Растрепавшиеся волосы и дрожащие обнаженные плечи. Подошел и сел рядом. Осторожно тронул за плечо:
— Марин…
Она повернула опухшее покрасневшее лицо и глухо спросила:
— Ну, что? Выгнали? Довольны? Герои… Убирайтесь вон, я не желаю вас видеть!
К кровати подошли остальные. Оленин виновато глядел на женщину:
— Марин, мы извиниться пришли. Прости нас. Думали тебя от неприятностей уберечь, а о душе твоей не подумали. Извини…
Она села на постели, натянув полы халата на круглые коленки. Заплаканными глазами поглядела на них. Спросила, переводя взгляд с лица на лицо:
— Что с вами случилось? Вы же в Чечне были человечнее! Я не раз видела, как вы боевиков раненых перевязывали! А тут, в Москве, вы готовы убить уже убитого…
Оленин признался:
— Он тебе много горя принес, вот мы и…
Она яростно крикнула:
— Со своими делами, я справляюсь сама! И никто не вытравит из памяти, что мы до шестнадцати лет дружили. Я помню, как он выволок меня из вьюна. Сам еле отдышался… Как бежали по малину, а навстречу гадюка выползла…
Голос Горева от дверей добавил:
— Ты чуть не наступила. Взвизгнула. Я в нее ведерком запустил, тебя за руку схватил и бежать… Я тоже помню, Марина…
Спецы обернулись, образуя коридор. Ахмад стоял в дверном проеме и смотрел на женщину. Она слезла с постели и шагнула к нему. Встала напротив, почти касаясь его тела. Вгляделась в серые глаза сквозь текущие по щекам слезы:
— Как хорошо, что ты не ушел… Нам есть что вспомнить…
Они стояли и, не отрываясь, смотрели друг на друга. Оба с покрасневшими от слез глазами. Оба красивые, еще молодые. Николай попросил:
— Мы можем поговорить один на один? Я должен кое-что сказать тебе…
Спецназовцы ретировались. Теперь они все поняли. Прошлое связывало этих двоих настолько прочными нитями, что даже предательство одного не смогло заставить второго вырвать его из памяти. Марина потянула его за руку в комнату и прикрыла дверь:
— Проходи, садись. Ты уже спал здесь…
Горев рассказал о случайной встрече в поезде и о том, что произошло между ним и попутчицей. Он ничего не скрыл. Устало попросил:
— На телеграмме будут слова «для Николая». Я знаю, что она сдержит слово. Чувствую. В ней было что-то от тебя. Ее зовут Ольга. Если к тому времени буду жив, сообщи пожалуйста. Я оставлю тебе деньги. Все равно не истратил. Много. В тюрьме они ни к чему. Знаю и верю, что ты сможешь выяснить ее адрес. Отправь для ребенка. Правды обо мне ей не говори…
Маринка взяла его руки в свои и грустно улыбнулась:
— Я буду очень рада за тебя, Колюнь, если на земле останется живой человечек. Твое дитя. Обещаю — сделаю все, что смогу.
Все спали, когда Марина осторожно встала и прокралась на кухню. Николай спал в ее комнате, на ее постели, а она всего в метре от него, на разобранном кресле. Он пытался отказаться, но она настояла на своем. Сон не шел, несмотря на усталость. Она вновь и вновь прокручивала в голове слова Николая. Ей так не хотелось, чтоб он умер, но как заставить его жить, она не знала. Не включая свет, налила из чайника холодной заварки, напилась и встала у окна, обхватив себя руками за оголенные плечи. Ночная сорочка доставала до середины икр. Она смотрела на ночной город с тоской. Видела и не видела, как пролетают по проспекту редкие машины. На кухню проскользнул Леонтий Швец. Посмотрел на не реагирующую женщину и прошептал:
— Марин, не спится? — Она резко обернулась и он заметил в призрачном свете блеснувшие полоски на щеках. Подошел ближе: — Снова плачешь? Неужели нельзя его спасти, чтоб так не мучиться? С твоим сегодняшним положением… Скажи, что он детей тебе спас. Ну еще что придумай! А хочешь мы что-то организуем? Согласятся мужики, уговорю!
Она покачала головой:
— Я предлагала, он не хочет. Николай приговорил себя сам и не отступит.
— А тебе каково? Он подумал?
Маринка устало прошептала:
— Я не в счет, Леонтий. Я его понимаю. У него душа болит. Разве он не мог бы уйти, плевав на данное мне и генералу слово? Мог бы, причем легко. За ним следить никого не посылали. Денег у него полно. Но жить с болью он не может, потому и вернулся, чтоб выстрел оборвал жизнь. Выстрел по приговору…
Швец немного помолчал, потом задумчиво сказал, встав рядом:
— В таком случае, он сильный мужик…
Она попросила:
— Леонтий, поговори с ним днем, когда меня завтра не будет. О чем-нибудь, ты ведь тоже из деревни. Только войны не касайся. У Колюни мысли черные в голове роятся. Отвлеки его. Я завтра после обеда приеду пораньше, в церковь его уведу. Сыграешь снова меня? Надо хвост за собой увести. Эти суки уже по-наглому следить стали. Проучить бы? Да вот как, пока не придумала…