У каждого своя война
Шрифт:
– К непогоде... покойники всегда к непогоде снятся.
– Почему к непогоде? — спросил пораженный Робка.
– Откуда я знаю? Примета такая, Роба.
Мать сделалась злой и дерганой, по любому случаю срывалась на крик, могла и по шее накостылять.
А все, в общем-то, из-за Борьки. Он по неделям не ночевал дома, появлялся всегда неожиданно, под ночь, спал на полу рядом с диваном, на котором спал Робка, и утром исчезал, как привидение. И тут Робка заметил, что мать боится Борьки, даже расспрашивать, где тот пропадает, боится. Она попыталась как-то, но Борька отшил ее с холодной неприступностью, сказав,
Гавроша судили в декабре, недели за две до Нового года. В маленький зальчик районного суда набилось множество пацанов и подростков. Пришли и взрослые.
Пришла мать Гавроша Катерина Ивановна. Гаврош в зальчик не смотрел, сидел за барьером в грязной рубашке и помятом пиджаке, лицо заметно припухло и было бледным, видно, от долгого пребывания в затхлой камере. Он как-то равнодушно отвечал на вопросы судьи и народных заседателей, а на лице — ни страха, ни радости, ни надежды — ровным счетом ничего. Поскольку Гаврош сам во всем признался, то судебное разбирательство закончилось быстро, без проволочек и перекладываний. Ему дали семь лет в колонии общего режима. Гаврош выслушал приговор стоя, потом в первый раз посмотрел в зал, отыскал глазами мать, сказал негромко, но отчетливо:
– Маманя, прощай. Жди, я постараюсь вернуться.
Прости меня, маманя.
И все. Двое молоденьких конвойных, видно, первогодки службы, увели Гавроша в боковую дверь. Робка вспомнил, как он пел песню, когда его арестовали, как кричал с надрывом, выглядывая из двери «воронка» и бросив на землю кепку:
– Прощай, шпана замоскворецкая!
А теперь — вот такое покорное спокойствие, равнодушие к себе и другим, словно совсем другой человек.
Даже внешне он не походил на прежнего Гавроша.
– Два года лишнего навесили, суки, — процедил сквозь зубы Борька, когда они вышли из суда на улицу. — Пятерик ему полагался, твари поганые. Ну ништяк, Гаврош нашей породы, выдюжит…
Рядом с Борькой шла черноглазая и черноволосая девица, высокая, в темном пальто с воротником из чернобурки, в аккуратных теплых ботиках, в красной вязаной шапочке с помпоном.
– Познакомься, Роба, это Настя, моя подруга, — коротко сказал Борька.
– Роба... — он мельком глянул на нее.
– Настя, — тихо ответила девушка.
На углу они остановились, потоптались, не зная, о чем говорить. Переулок утопал в снегу, пацаны с криками швырялись друг в друга снежками. Один снежок угодил Борьке в спину. Он погрозил кулаком, крикнул беззлобно:
– Э-э, пескари, уши оборву!
– Домой не зайдешь? — неуверенно спросил Робка. — Мать спрашивала…
– В другой раз, — холодно улыбнулся Борька. — Ты-то как?
– Да ничего... живой пока…
– Из-за Милки переживаешь? — спросил Борька. — Понятное дело... Только я тебе так скажу, Робка, если мое мнение хочешь знать…
– Я не хочу знать твоего мнения, — спокойно и твердо проговорил Робка, глядя в лицо брату.
– Вот мы как? Старшего брата побоку, да? Ладно, Робка, обижаться не будем.
– Не будем.
– А еще домой звал, — усмехнулся Борька. — Зачем зовешь, если видеть не хочешь?
– С чего ты решил, что не хочу видеть? Я про Милку разговаривать не хочу... ни с кем... Ты не так меня понял, Боря.
– A-а, ну извини... — опять кривовато усмехнулся Борька. — Тогда — порядок, давай петуха! — и он протянул Робке руку на прощание.
Робка пожал старшему брату руку, кивнул Насте, и девушка сказала, улыбнувшись:
– Будьте здоровы. Приходите в гости…
Они пошли по переулку, а Робка стоял на углу и смотрел им вслед.
– Ишь зыркает глазенками... — пробормотал
Борька. — Прямо укусить хочет.
– Весь в тебя, — ответила Настя. — На равных говорить хочет.
– Пусть хлебнет с мое, тогда на равных говорить будет... — зло ответил Борька, и некоторое время они шли молча, слушали хруст влажного снега под ногами.
Потом Борька сказал искренним, полным горя голосом:
– Гавроша жалко... э-эх, жизнь — копейка, судьба — индейка.
Настя покосилась на него, ничего не ответила, только почувствовала, как холодок пробежал у нее по спине. Она была не робкого десятка, в ее двух полупустых комнатах перебывало разного уголовного народа — знакомцы папаши, посыльные от него, разные шлюхи и приблатненная шпана, встречались среди этих людей и личности по-настоящему страшноватые, но Настя не боялась никого, со всеми вела себя независимо и даже вызывающе (тень отца витала над ней, охраняя), никто не решался обидеть ее, приставать, никто не позволял себе ничего подобного... Но с Борькой было по-другому.
Бывали минуты, даже секунды, когда она по-настоящему боялась его, страх мгновенно пронизывал ее до костей. Почему так происходило, она понять не могла. Ведь не влюбилась же она в него, в конце концов! Он ей нравился, она пустила его к себе, ничего не требуя от него, но и ничего не обещая. И в то же время она с каждым днем ощущала растущую зависимость от него. Началось это, пожалуй, когда он после первого визита ушел в шесть утра. Появился Борька дня через два, тоже под вечер, принес обещанные деньги от отца и полную кошелку вина, водки, разной дорогой закуски. Той ночью она впервые легла с ним. Он сказал ей под утро:
– Да, Настюшка, если будет кто спрашивать или мало ли там чего... Я прошлый раз никуда от тебя не уходил. Ночь и весь день пробыл у тебя. Гуляли, водку пили, веселились, в общем... запомнила?
Сказал он это почти безразличным тоном, но Настя, сама не зная отчего, вдруг напряглась вся, наверное, почуяла неладное. Ответила:
– Запомнила…
– Ну и ладушки... — Он поцеловал ее, обнял, прижал к себе, зашептал на ухо: — Как повезло мне, Настя… какую женщину встретил... Я всегда верил, что встречу тебя…