У каждого своя война
Шрифт:
Борька зашел к матери Гавроша Катерине Ивановне. Женщина сидела одна, пьяная, и встретила Борьку враждебно. На вопрос Борьки, навещает ли ее кто-нибудь, она зло усмехнулась:
– Все, как крысы по норам, разбежались... ни одна тварь не появляется. А мне даже передачу не на что ему отнести…
– Он где, в Бутырках, в Таганке? — спросил Борька.
– В Бутырках…
– Говорят, его мой Робка заложил, правда? — Борька выгрузил из большой кошелки хлеб, консервы, две палки копченой колбасы, кусок сыра, три бутылки водки, потом присел за стол напротив Катерины Ивановны, достал из внутреннего кармана пиджака финку — самодельная, наборная рукоятка из цветной пластмассы, тонкое, узкое,
– Да нет, врут, какой Робка? Робка — хороший малый... Милка-сучка его продала. Ходил он с ней... влюблен вроде был... Потом она с твоим Робкой спуталась… захомутала малолетку. — Катерина Ивановна усмехнулась презрительно. — Вот она его и заложила. В этот магазин они тогда вместе ходили…
– Понятно... — протянул Борька, жуя мундштук папиросы. — Ладно, теть Кать, не дергайся, разберемся... А Гавроша не жди — срок он, считай, схлопотал…
Ничего, там не пропадет... поможем, чем можем.
Губы у Катерины Ивановны мелко задрожали, в уголках глаз набухли слезы, она пробормотала:
– Одна осталась... куда мне теперь, в могилу?
– Держись, теть Кать, в могилу всегда успеешь…
Может, под амнистию попадет — все ж первая судимость…
– Попадет... Ты-то вот не шибко попал — сколько их было-то, амнистий этих…
– А я попал... — улыбнулся Борька. — Я ж еще в прошлом году под ноябрьские освободился.
– А домой через год пришел? Хорош сынок, ничего не скажешь…
– Не мог я домой без порток прийти, разутым и голодным... — нахмурился Борька. — Вот и пришлось годок по свету помотыляться... Фанеру заколачивал…
– Небось опять на десять лет намолотил или поболе?
– Это нехай прокурор с судьей считают! — ухмыльнулся Борька. — Ладно, теть Кать, поползу я... дела еще есть... корешей проведать надо.
Борька надел белый шелковый шарф, пальто, снова ухмыльнулся, посмотрев на Катерину Ивановну:
– Ну что... как?
– Прямо — жентльмен…
– Не горюй, теть Кать, навещать буду! — Он лихо отбил хромовыми сапогами чечетку и шагнул к двери.
На пороге обернулся: — Да, теть Кать... эта Милка где живет?
– На Ордынке... дом шесть вроде... Она в столовке на Пятницкой работает…
– Ага, понял, вопросов больше нет.
До Катерины Ивановны только сейчас дошел смысл вопросов, она с тревогой взглянула на Борьку:
– Тебе зачем, Боря? Ты чего задумал? Ты смотри, черт проклятый, ты гляди — не думай…
– Ты про что, теть Кать? — безмятежно улыбнулся Борька. — Ты про погоду, что ли? — Он опять отбарабанил чечетку и пропел:
А на дворе хорошая погода, В окошко светит месяц молодой, А мне сидеть еще четыре года — Душа болит и просится домой.– Борька-а! — Катерина Ивановна вскочила, опрокинув стул, рванулась к двери, успела схватить Борьку за рукав пальто, втащила обратно в комнату, захлопнула дверь, зашипела ему в лицо, брызгая слюной: — Ополоумел, да? Грех на душу — потом не отмоешься, малахольный! Вышку схлопочешь — что мать делать будет?
– Да про что ты толкуешь, теть Кать? — так же безмятежно и добродушно улыбался Борька, только глаза у него были ледяными. — Какой грех? Я тебе про погоду толкую... плохая погода — дождик пошел. Я завтра зайду — передачу для Гавроша принесу. Не горюй, теть Кать, прорвемся…
И он исчез, словно растворился, словно его и вовсе не было.
– Зверюга-а... — выдохнула Катерина Ивановна, привалившись спиной к стене и остановившимся взглядом глядя в пространство. — Все зверюги-и…
На улице действительно шел холодный осенний дождь. Подняв воротник пальто и натянув кепку на самые брови, Борька зашагал по пустынному переулку. Он шел и думал о том, что Гаврош сейчас сидит в следственной одиночке, с деревянными нарами, с зарешеченным окошком, накрытым снаружи козырьком, чтобы человек в камере не мог видеть солнца. Так же сидел в одиночке и он. Тогда он был пацан неопытный, трясся от ужаса при виде вертухая или надзирателя, замирал и начинал заикаться, когда следователь орал на него и бил кулачищем по физиономии. У Борьки заныли скулы, когда он об этом вспомнил. Ладно, суки, все в прошлом.
Теперь-то вы так просто Борьку Крохина не возьмете…
Он дошел до столовки на Пятницкой, потоптался у входа, потом поймал пацана шпанистого вида, велел ему зайти и спросить на раздаче, работает ли сегодня Милка. Пацан сходил, скоро вернулся и сообщил, что работает, но он ее не видел, потому что Милка была на кухне.
– Молоток! — одобрил Борька и сунул пацану в ладонь трешник.
Он направился дальше по улице — как раз напротив столовой был маленький скверик, Борька расположился там на мокрой лавочке, закурил и стал ждать, чувствуя, как медленно намокают под дождем спина и плечи. Потом он поднялся и дошел до пивной, находившейся в ста метрах. Там было не протолкнуться, но Борька пролез без очереди, огрызнувшись пару раз, когда его пытались остановить, затем взял две кружки и, пристроившись за столиком в углу, где уже было трое людей, стал медленно пить пиво. Закурил. Лениво оглядывал забитый людьми зальчик — люди толклись, разговаривали, курили, разделывали воблу и другую вяленую рыбу, доливали в кружки с пивом водку. Было жарко. Борька сдвинул кепку на затылок, допил одну кружку, принялся за другую. Соседи по столику’ спорили о футболе — старая история, кто лучше: «Спартак», «Динамо» или ЦСКА.
Спорили на повышенных тонах, матерились безбожно, оскорбляя друг друга самыми распоследними словами, и никто при этом не обижался, в перерывах между руганью смеялись, подливали водку и пиво, ребята были все молодые, безусые. Борька посмотрел на них пристально, вдруг сказал:
– Зачем матюкаетесь, шнурки?
Ребята замолчали, удивленно глядя на Борьку, потом один спросил:
– А тебе что? Не нравится — уши заткни.
– Нехорошо матюкаться, некультурно, — зловеще улыбнулся Борька, обнажив золотой зуб. — Еще раз услышу — заткну хайла всем. Доступно объяснил? Ребята молчали — каким-то звериным чутьем они уловили опасность, исходящую от этого взрослого парня, почти мужика, да еще — «кепарь», белый шарфик, черное бобриковое пальто — так одевались блатные и приблатненные, а с ними связываться не рекомендовалось. Ребята молчали. Борька допил вторую кружку, усмехнулся, подмигнул одному из троих ребят, сказал на прощание:
– До свидания, кореша, жизнь глупа и хороша…
Каково же было удивление Борьки, когда, подойдя обратно к столовой, он увидел у входа мокнущего под дождем Робку.
– От черт... — досадливо сплюнул Борька. — Не было печали... — Он остановился на углу скверика, за фонарем, и смотрел на противоположную сторону, на вход в столовую, раздумывая, как быть дальше. Посмотрел на часы — без семи девять, сейчас столовая должна закрыться. Уходили последние посетители, вывалилась подвыпившая компания парней и девушек.