У каждого своя война
Шрифт:
– Какой ужас... — повторила Милка, но теперь эти слова относились к Гаврошу, а не к кассирше Полине.
Рядом с ними упал мяч. Робка поднял его над головой, ловким ударом отправил ребятам, игравшим в волейбол у самой воды.
Домой они возвращались на речном трамвайчике.
Усталое покрасневшее солнце садилось за домами, и окна домов светились, будто по стеклу рассыпали остывающие угли от костра. На верхней палубе было ветрено, и потому почти все лавочки пусты — народ спустился в низ трамвая. Робка и Милка сидели на лавочке у самого борта.
В радиорубке крутили радиолу и транслировали на всю реку:
«В целом мире я одна знаю, как тебе нужна, Джонни, ты мне тоже нужен!»
– Работать пойду, — нарушил молчание Робка.
Впервые он ощутил острое чувство взрослого мужчины, ответственного за чужую судьбу и жизнь, и еще крепче прижал к себе Милку.
– Ну и дурак... — вскинула голову Милка. —
Зачем?
– Сколько можно у матери на шее сидеть?
– Хоть десятый класс закончи, дурень. — Она потерлась щекой о его плечо. — У меня вот не вышло учиться — знаешь, как теперь жалею.
– В школе вечерней молодежи можно учиться, — ответил Робка.
– Можно, да не нужно, — упрямо возразила Милка. — Видела я эту учебу. Девчонки ходят туда, чтобы жениха найти, а парни — девок кадрить.
– Ладно, Милка, — улыбнулся Робка. — Живы будем — не помрем, а помрем — не будем живы.
– Ты, как Гаврош, заговорил, — нахмурилась Милка. — Тому тоже — все трын-трава... Ох, Робочка, знала бы, что жизнь такая хреновая, ни за что бы не родилась. — Она поцеловала его в губы.
– А это от тебя не зависело, — улыбнулся Робка.
– В этом-то и главная беда. — Она опять поцеловала его.
Потом они никак не могли проститься, обнимались в подъезде ее дома, отскакивая друг от друга каждый раз, когда хлопала входная дверь, и вновь прижимались друг к другу, целовались жарко, так что перехватывало дыхание.
– Господи, как не хочется прощаться... — шептала Милка.
– А к тебе можно? — осторожно спросил Робка.
– Отца не боишься? — лукаво улыбалась Милка.
– Пошли, — дернулся к лестнице Робка.
– А мама твоя? — Милка не тронулась с места. — Вторую ночь не ночуешь дома — она ж с ума сойдет. Иди домой, Робка, иди, — и Милка подтолкнула его к дверям подъезда.
Робка появился дома, когда на кухне полыхал очередной скандал. Теперь камнем преткновения, яблоком раздора стала комната давно умершей старухи Розы Абрамовны. Несмотря на страшную нехватку жилой площади, комната старухи простояла опечатанной до лета пятьдесят пятого. За комнату с усердием боролся Игорь Васильевич, бегал по разным инстанциям, обивал пороги кабинетов райкома партии, райисполкома, писал заявления, собирал справки — везде он доказывал, называя себя деятелем культурного фронта, что именно ему и его семье нужна эта свободная комната. Он даже побывал на приеме у первого секретаря райкома и третьего секретаря горкома Москвы, о чем с гордостью рассказывал на кухне соседям, а дома — Нине Аркадьевне. Они уже спланировали, какую мебель купят и где ее поставят.
Последние полгода Игорь Васильевич походил на помешанного — о чем бы ни заходил разговор, он сводил его к комнате Розы Абрамовны и своему праву занять эту комнату. Ему возражали, но как-то беззубо, неуверенно — слишком силен был напор.
– Этот грамотей до Хрущева дойдет, а свое вырвет, — говорила Зинаида. — Тьфу, чтоб его черти съели! А мы что же, правое не имеем? Лучше его живем? А ты, Люб, чего молчишь? Друг у друга на головах сидим и молчим!
– Ну иди в райисполком и требуй, — подавал голос Егор Петрович. — Чего на кухне митинг устраивать?
– Это тебе, дураку, в исполком идти надо! Ты мужик или кто? Тютя!
– А меня моя жилплощадь удовлетворяет! — заносчиво отвечал Егор Петрович.
– Тебе, пьянице, и в хлеву хорошо будет! — заводилась Зинаида. — А я вот пойду! Я все скажу про этого деятеля культурного фронта! В ресторане он себе окопы вырыл! Люба, ты чего молчишь? — второй раз обращалась к ней уже разъяренная Зинаида.
– Да идите вы все! Надоело! — в сердцах махала рукой Люба и уходила к себе.
– Ну да, у тебя другая политика! — ехидничала вслед Зинаида и косилась на Степана Егорыча, который по своему обыкновению сидел у окна на стуле и курил.
Такие перебранки по поводу комнаты Розы Абрамовны случались раз или два в месяц, потом как-то все забывалось. И конечно же, Зинаида никуда не ходила и ничего не требовала — ее хватало только на скандальные протесты и возмущения на кухне. Такой уж характер: главное — накричаться, навозмущаться, отвести душу — и опять можно жить так же, как жил прежде.
Но один человек ни в одном скандале, связанном с комнатой Розы Абрамовны, не участвовал — это бухгалтер Семен Григорьевич. Комната у него была самая маленькая и вроде его вполне устраивала, потому что, придя с работы, он скрывался в ней и почти не выходил.
Но вот однажды вечером, когда Сергей Андреич собирался отправиться на кухню писать роман и ждал, когда последний обитатель квартиры уйдет с кухни, в комнату к нему постучали, и на ответ «да-да!» вошел Семен Григорьевич. Сергей Андреич был удивлен не меньше, чем если бы к нему явился собственной персоной сам министр здравоохранения.
– Вы позволите? — кашлянув на пороге, спросил Семен Григорьевич.
– Конечно, Семен Григорьевич, заходите, присаживайтесь. — Сергей Андреич отодвинул от стола стул, предлагая гостю сесть.
Люся тоже смотрела на бухгалтера изумленными глазами, спросила:
– Может, чаю?
– Нет, нет, не беспокойтесь, я чай у себя пил.
Да и время для чаев позднее. — Семен Григорьевич сухо улыбнулся, присаживаясь на стул. — А я питаюсь по часам — язва, знаете ли, мучает.
– У вас язва? — удивился Сергей Андреевич. — А я, ваш сосед, и не знал.
– А чего людей по пустякам тревожить? Каждый, знаете ли, сам должен справляться со своими трудностями и не досаждать другим. — Семен Григорьевич достал большой клетчатый платок и трубно высморкался.