У каждого своя война
Шрифт:
Товарищи Семена Григорьевича тыкали пальцами в витрину, выбирая блюда, подошедший официант в гимнастерке молча записывал в блокнот, а Семен Григорьевич стоял молча, и в голове гудело, как у контуженого. Будто рядом разорвалась фуга в полтонны весом.
– А вы что будете... э-э, простите, запамятовал ваше имя-отчество? — спросил адъютант.
Потом они расселись за столом, официант принес заказанные блюда — по тарелке наваристой солянки, бутылку «Столичной», рюмки, фужеры и несколько бутылок боржоми. У одного из товарищей Семена Григорьевича, видимо, было схожее состояние. Он сидел бледный, росинки пота высыпали на лбу. Вдруг он резко встал, пробормотал:
– Прошу извинить... мне что-то неважно... где
Адъютант недовольно посмотрел на него, ответил:
– Выйдете из столовой и сразу направо. Пройдете по коридору налево, третья дверь.
И тогда этот товарищ Семена Григорьевича медленно пошел к выходу из столовой странной походкой, на прямых, негнущихся ногах.
Он скрылся в дверях. Адъютант налил водки в рюмки, поднял рюмку первым, улыбнулся радушно:
– За победу, товарищи! Наше дело правое!
Все выпили следом за ним и набросились на еду.
После второй рюмки адъютант как бы между прочим проговорил, обведя рукой столовую:
– Сами понимаете, товарищи, распространяться об этом не следует никому и нигде, даже родным и близким... Ну, в общем, вы понимаете?
Ответить они не успели, потому что в столовую быстро вошел один из охранников, стоявших у входа, стремительно подошел к столу и, наклонившись к уху адъютанта, проговорил тихо, но Семен Григорьевич услышал:
– Там в туалете... капитан, который с вами пришел... застрелился.
Откормленная физиономия адъютанта сделалась багровой…
Дальше Семен Григорьевич помнил, как они выносили этого капитана из туалета, как орал на них адъютант, что это провокация, антисоветский выпад, что они за это ответят…
И сейчас, вспомнив этот случай, Семен Григорьевич снова подумал, что капитан поступил как настоящий русский офицер, и ему следовало бы поступить так же, но не хватило духу, силы воли, к тому же тогда были еще живы мать, жена и трое его детей. Но эта раскаленная мысль, что НЕ ВСЕ голодали, жгла ему мозг всю войну. После того случая он не раз слышал от других офицеров, что в Смольном жрут и пьют в три горла, меняют на толкучках за полбуханки такие драгоценности, которые стоят миллионы, даже выбрасывают в мусорные ведра заплесневелый хлеб и протухшую колбасу. Рассказывали об этом вполголоса, только самым верным друзьям, и все же бывали случаи, когда «рассказчиков» увозил НКВД, и они исчезали бесследно.
Семена Григорьевича спасло то, что он никому не рассказывал о том, что увидел в Смольном. Двое его товарищей, с которыми он там был, тоже молчали почти до конца войны. Потом одного убили в Восточной Пруссии при взятии Кенигсберга, а другой все же не выдержал и во время какой-то пьянки рассказал о столовой в Смольном, о том, как застрелился капитан и прочее.
Он рассказывал и плакал, говорил, что до сегодняшнего дня чувствует себя последней мразью, потому что не нашел в себе силы поступить так же, как тот капитан.
Собутыльники со смехом сказали ему, что еще есть время исправиться, если он не наврал все и на самом деле не последняя мразь. И тогда тот, будучи совсем пьяным, вынул пистолет и выстрелил себе в рот. Когда Семену Григорьевичу рассказали об этом, душа его содрогнулась вторично. И по сей день Семен Григорьевич носил в душе эти воспоминания. Ему казалось, что они умерли в нем — время излечивает все, любые телесные и душевные раны. Но когда Семен Григорьевич узнал, что сосед по квартире участковый врач Сергей Андреевич пишет по ночам роман о войне, забытые, казалось, воспоминания ожили в нем. Они мешали ему есть, спать, работать. Он чувствовал, что должен рассказать о них этому участковому врачу, и тогда то, что он видел, не умрет навсегда, тогда об этом узнают все люди.
Но шли дни за днями, месяцы за месяцами, а он никак не решался заговорить с Сергеем Андреевичем. После гибели семьи, после невероятного спасения по льду Ладоги, после госпиталя он стал замкнутым и почти перестал общаться с людьми. Он и раньше был не особенно разговорчив, боялся сказать лишнее, неосторожное слово, а теперь и вовсе перестал разговаривать.
И с соседями он не общался, кроме самых необходимых разговоров о плате за электроэнергию и очереди по уборке квартиры. Сергей Андреевич выразился точно — он действительно походил на привидение, на живого покойника, который разговаривает и живет по привычке, по памяти прошлого. Затем возникла эта ситуация с пустующей комнатой, и в Семене Григорьевиче впервые за много лет проснулось живое желание помочь врачу. Но как он может это сделать? Комнату покойной Розы Абрамовны ему не дадут, а вот ему… и тут он вспомнил о Николае Афанасьевиче, с которым их, полумертвых от голода, вывозили по Ладоге. Он теперь стал очень большим партийным начальником, и Семен Григорьевич сомневался, во-первых, сможет ли до него дозвониться и, во-вторых, захочет ли он его увидеть. Он наврал Сергею Андреичу, что виделся время от времени с Николаем Афанасьевичем, разговаривал с ним, вспоминал войну. И он стал дозваниваться.
К своему удивлению, дозвонился очень быстро. Вторым удивлением было то, что Николай Афанасьевич тут же вспомнил его и захотел увидеться. Семену Григорьевичу был заказан пропуск, молчаливый секретарь провел его в кабинет, где он и встретил улыбающегося, полного сил и здоровья Николая Афанасьевича.
Из большого кабинета Николай Афанасьевич провел его в соседний, маленький, где был накрыт стол и красовалась бутылка коньяка «КВ» среди тарелочек со всевозможными изысканными закусками. Увидев этот стол, Семен Григорьевич вдруг вновь почувствовал приступ тошноты, и то давнее, забытое воспоминание о столовой в Смольном всплыло в нем. Умом он понимал, что так нельзя, что со столовой в Смольном в том блокадном году мало общего, но, как говорится, чувствам не прикажешь, он ничего не мог поделать с собой.
Хотя Николай Афанасьевич в те времена никогда в Смольном не был, а воевал на фронте, голодал, как все, и его с Семеном Григорьевичем вывозили по Ладоге... Пить Семен Григорьевич отказался, сославшись на то, что с того памятного дня, когда их вывезли по «Дороге жизни», он не выпил ни рюмки и не выкурил ни одной папиросы. Николай Афанасьевич выпил один, расспрашивал Семена Григорьевича о житье-бытье, интересовался здоровьем. Когда узнал, что тот работает простым бухгалтером, удивился, предложил подумать о другой, более весомой и общественно значимой работе, но Семен Григорьевич предложение вежливо отклонил. Он видел, что Николай Афанасьевич искренне рад его видеть, и лишь тогда изложил свою просьбу о комнате покойной Розы Абрамовны. Николай Афанасьевич был поражен мизерностью просьбы и тут же сделал секретарю соответствующее распоряжение, вызвав его в маленький кабинет. Вот и все.
Когда Робка явился домой, ожидая трепки от матери за то, что не ночевал дома, на кухне бушевал скандал нешуточной силы. Эпицентром скандала был Игорь Васильевич. Управдом, проверив ордера, вскрыл комнату Розы Абрамовны и даже помог Семену Григорьевичу перенести туда его нехитрые пожитки. Затем он проверил ордер Сергея Андреевича и торжественно предложил ему занять комнату Семена Григорьевича. В душе он не переставал поражаться случившемуся, ибо был уверен, что комнату Розы Абрамовны займет настырный Игорь Васильевич. А тут вон как обернулось! Паршивый бухгалтер, мышь беспортошная, и нате — ордер на комнату! Как это называется? Здравствуй, жопа, Новый год! Надо будет к этому бухгалтеру приглядеться, может, он и не бухгалтер, а чего-нибудь поувесистей. Видал он таких бухгалтеров, тихих, в рот воды набравших, а потом вдруг являлись они к нему в кителечке с погончиками и малиновыми петличками, бывало такое, бывало на веку многострадального управдома.