У красавиц нет души
Шрифт:
Как-то папа почему-то спит в коридоре, одетый. Мама очень злится, и пинает спящего папу ногой. Мне жалко папу, но я его не защищаю – вроде понятно, что он правда виноват, в чём-то смутном, неясном.
Летом мы едем в город с круглым названием Одесса. Там удивительно – есть настоящее море и розы растут в обычных уличных клумбах. Мы живём в чьей-то квартире, каждое утро мама варит яйца и делает бутерброды на чужой кухне. Яйца и бутерброды мама заворачивает в фольгу, и потом мы едим их на пляже, после купания. Колбаса, хлеб и яйца кажутся намного вкуснее, если есть их у моря. Дети на пляже ловят прозрачных желейных медуз, и закапывают их в песок. Моря я боюсь, но, если покрепче прижаться к папе – не так уж и страшно.
Иногда туда, в наш маленький мир, появляется бабушка, мать папы. После бабушки в квартире становится особенный скандальный воздух, даже в детской. Для начала бабушка начинает говорить всякое.
Дайте соль, я помою вам раковину.
У Лены опять сопли?
У хороших хозяек продукты не портятся.
Что это тут валяется?
Володя в не глаженной рубашке?
А, это ты так погладила.
Мама отвечает что-то, с каждым ответом всё более грубое. А после ухода бабушки мама плачет. Когда мама плачет, она запирает дверь ванной, чтобы папа не заходил к ней. Я обязательно скребусь к маме – мне не нравится, что она плачет одна. Когда плачешь, обязательно надо, чтобы тебя жалели. Мама открывает мне, мы сидим под раковиной, и я её жалею.
Но всё же бабушка не приходит часто. Пока папа на работе, мы с мамой ходим в «Стекляшку». Так все называют универмаг, который через парк наискосок. Бывает, мы подолгу стоим там в очередях за колбасой или творогом. Мне нравятся очереди. Когда мы встаём в хвост, лица людей всегда сосредоточенны, губы сжаты, а глаза вглядываются вдаль – не пролезет ли кто вперёд них? Вдруг в хвосте я начинаю громко рассказывать стихи или петь песни. Такая уж маленькая я – мне нравится внимание, к тому же, я знаю много песен и стихов, мы учили их наизусть вместе с мамой. Люди оборачиваются. Лица смягчаются, появляются улыбки. Кто-то уже ковыряется в сетчатой авоське, доставая для меня добытую в другой очереди конфету. Мне очень нравится эта перемена в людях. Я люблю вызывать улыбки. Из очереди за колбасой мы все будто бы превращаемся в компанию весёлых друзей.
– Конфетки-бараночки, словно лебеди саночки! – как можно громче стараюсь я, в руках невидимая гитара. Смешная.
– Ну она точно артисткой будет! И красавица какая уже! – улыбается женщина с бородавкой на щеке, из бородавки торчит волосок.
Уже тогда я точно знаю, что я красавица. Об этом мне говорят родители, бабушка, часто даже незнакомые люди.
Потом всё как-то неуловимо меняется.
Очереди в магазинах вдруг исчезают, а на улицах появляются маленькие домики, «ларьки», в которых всегда много яркого, разноцветного, желанного.
По телевизору теперь всегда показывают интересное, это называется реклама. В рекламе красивая женщина- полицейский, на фоне горного жаркого пейзажа, обыскивает мотоциклиста и вытаскивает у него из кармана пачку жвачки «Стиморол». Маленькая я очень хочу попробовать «Стиморол». Наверное, эти круглые белые конфетки удивительно вкусные. Мы с мамой идём в «стекляшку» – там «Стиморол» продают поштучно, в маленьких целлофановых пакетиках. Тётя Люда, продавщица, насыпает нам две штуки. Они оказываются вовсе не круглыми, а прямоугольными, и к тому же совсем невкусными – лишь намёк на мяту во рту, быстро переходящий в резину. Зато на праздник родители покупают большой шоколадный батончик из рекламы. Я беру его с собой в садик, и ем так, чтобы все дети видели, что именно я ем. Это круто – есть батончик из рекламы. К тому же, он не разочаровал – это действительно сладко и весело хрустит орехами.
Со временем воздух в квартире всё чаще становился странным, уже даже без прихода бабушки. Я не прошу ничего из «ларька» и стараюсь не смотреть на витрины магазинов. Я точно знаю – что-то плохое произошло в нашей стране, папа потерял работу и у родителей нет денег. На обед будут макароны с маслом, а в коридоре стоит огромный мешок с хлопьями, которые надо залить молоком, чтобы получилось картофельное пюре. Из этого мешка мы ужинаем каждый день. Мама часто сидит на кухне, опустив голову на руки, смотрит прямо перед собой.
В квартире появляются огромные катушки с прозрачной плёнкой. Папа теперь торгует этой плёнкой на рынке, который вдруг образовался рядом с ближайшей к нам станцией метро. Кажется, он очень стыдится того, что ему надо торговать. Порой он почему-то громко ругается, и плюёт на телевизор. Ещё он очень боится, что кто-то из знакомых увидит его на рынке.
Как-то раз, когда темно, я захожу в большую комнату и вижу маму, стоящую у окна. Мама прижалась лбом к стеклу и смотрит вниз. Я залезаю на подоконник и тоже смотрю. Мы видим папу, в свете фонаря. Папа идёт, останавливается на секунду у нашего подъезда, как будто замешкавшись. Потом уверенно идёт дальше. У мамы по щекам текут слёзы, но не печальные, а злые. Я тоже злюсь на папу. Мы с мамой знаем – папа пошёл «пить». Теперь он часто ходит «пить».
После «питья» папа приходит домой очень странный. Он бубнит себе что-то под нос и начинает рассказывать истории, которых не было. Мама кричит и бьёт его ладонью по спине. Но папа будто не чувствует этого. В такие моменты я всегда ухожу в свою комнату, мне стыдно смотреть на родителей.
Вскоре мама устраивается на работу, а меня отвозит на троллейбусе в садик. В переполненном троллейбусе я снова читаю каждое утро стихи и пою песни. Бывает, мне уступают сидячее место, или сажает к себе на колени какая-нибудь чужая тётя. Мама в троллейбусе всегда стоит – ей не уступают место, и никто не сажает её на коленки. Иногда я замечаю, что лица некоторых тёть выглядят лучше, чем мамино. Их губы и ресницы накрашены, а в глазах будто сияют бусинки. В маминых глазах никогда нет бусинок. Даже когда я пою в троллейбусе песни, и все улыбаются мне, мама продолжает сосредоточенно смотреть прямо перед собой. Вечером, когда все дети уходят из садика, я ещё долго жду вдвоём с воспитательницей. Мама приходит, усталая, мы едем домой – по дороге она молчит.
На выходных мама убирается дома, а мы с папой идём гулять к пруду – туда можно кидать куски чёрствого хлеба, чтобы его ели утки. Я люблю кормить голодных уток – мне кажется, так я делаю что-то доброе. Маленькая я люблю делать доброе. Мы крошим хлеб, сидим на лавочке, я разглядываю шапки прохожих – как так получается, что у всех людей разные шапки? Папа выпивает три бутылки пива. Только не рассказывай маме.
Дома, раздевшись, я почему-то шепчу на ухо маме про три пива. Кажется, мама просила всегда рассказывать про такое. Папа и мама сильно ругаются. Я стараюсь купить ребёнку хотя бы мяса – кричит мама. Из-за ужасного грызущего чувства вины вечером долго не получается уснуть. Я люблю папу. Я решаю никогда больше не рассказывать маме про пиво.
Иногда мы покупаем мясо, но чаще нет. Когда по телевизору начинают показывать очень интересное под названием «Моя вторая мама», папе приходит в голову идея сдать нашу квартиру на Путевом проезде и переехать к бабушке на Новослободскую. Так у нас будут деньги.
И мы переезжаем. Теперь каждое утро мы с мамой ездим в новый садик, уже на метро. Мне очень нравится станция метро «Новослободская» – стены там украшены яркими картинками, выложенными из разноцветных стёклышек. На одной из настенных картин изображён цветок, который похож на очищенный сочный мандарин на стебельке. Я люблю рассматривать его, пока мы с мамой ждём состав.