У любви четыре руки
Шрифт:
Судья посмотрел на адвоката удивленно и с интересом. Розалинда кротко улыбнулась. Она выглядела очень женственно в своих обтягивающих одеждах, неярко накрашенные губы и слегка подведенные глаза придавали этой женственности мягкость. Розалинда сидела прямо, но расслабленно, и, казалось, что ей очень уютно в этой кабинке для свидетелей, не менее уютно, чем сидящему невдалеке от нее, на возвышении, за огромным столом судье.
— А подумали ли вы о том, как это отразится на вашей семье, господин Янгблад? Как будет чувствовать себя ваша жена рядом с мужчиной, переодетым женщиной? И, главное, ваша дочь! Вы подумали о вашей дочери? Вы подумали о том, что ваша бывшая жена хочет защитить свою дочь?
— Господин Даглас, достаточно, — прервал его судья. — Вы задали слишком много вопросов. На какой именно вы хотите получить ответ?
— Прошу прощения, — не понижая возбужденного голоса, сказал адвокат. — Мой вопрос такой. Считает ли господин Янгблад, что он поступил безответственно и эгоистично, решив одеваться как женщина?
— Я протестую, Ваша Честь! — тихий, почти детский голос Розалиндиной адвокатессы.
Когда адвокатесса впервые появилась перед судьей (Розалинда сказала мне позднее), тот спросил ее, сколько ей лет.
— Двадцать шесть, — ответила Джейн, так ее звали, Джейн Боббин.
— Это ваше первое дело? — спросил догадливый судья.
— Да, — покраснев, сказала Джейн, у нее была белая, то, что называется, кровь с молоком, кожа, и румянец алел ярко и свежо, как на
Джейн говорила сбивчиво, путаясь в словах, заметно волновалась — судья напрягался, вытягивал шею, и на лице у него сияла отцовская улыбка. Он сочувствовал Джейн, поражаясь, с какого странного, сложного дела начинает она свою карьеру — дело было заведомо, судя по прецедентам, провальное, но робкая Джейн, со страстью неофитки и старательностью отличницы, пыталась сделать историю. Готовясь к суду, она проштудировала все решения по семейным спорам, в которых отец или мать вот так же, как Розалинда, вдруг публично меняли свою внешность, рабы души, отвергающей изначальное тело, шокируя не столько своих супругов (которые часто были вполне согласны на тайные переодевания — как, вот, например, Маргалит, находившая даже удовольствие, по словам Розалинды, делать своему Джеральду макияж), сколько — мир, в котором у этой семьи было свое, миром признанное, место, обыкновенное и потому уютное, всем приятное, всем понятное — а с изменением тела весь мир, будто бы на этом теле и державшийся, тут же рушился. Никто ничего толком не понимал, и никто не хотел понимать, все просто, как до того душа изменившегося тела, начинали это тело отвергать. Отторжение изнутри перешло наружу, из души — в мир. Тайна, явившись, вывернула все наизнанку. Хотя ведь, думала Джейн, ничего особенного после изменения тела не случилось. Достаточно только этим родственникам, друзьям, соседям, работодателям, коллегам по работе, врачам в поликлинике, полицейскими, шоферам автобусов, попутчикам в городском транспорте, продавцам, официантам, аптекарям, прохожим на улице, достаточно только им знать — что существуют такие люди на свете, с женскими душами и мужскими телами и, наоборот, с мужскими душами и женскими телами, и знать про их страдания, про их депрессии от невозможности дать душе требуемое тело, достаточно только этого знания, и разрушение будет предотвращено — они поймут, что это не игра «попробуй, угадай», чтобы тыкать пальцем: «я заметила, я заметила, это мужик в юбке!» и не протест против чьих-либо моральных устоев, и не покушение на мужскую мужественность или женскую женственность, а вообще — это событие глубоко-глубоко душевное, личное, секретное, которое явлено, освобождено, смело пущено в жизнь. Но — кто будет задумываться? Часто ли люди задумываются? Во всех судебных решениях, находила Джейн, транссексуальные матери и отцы оказывались проигравшими — даже если их не лишали возможности видеться с ребенком. Так, одна транссексуальная дама, уже совершенно изменившаяся внешне, с помощью операций и гормонов, толстая, полногрудая, пышноволосая, была приговорена втискиваться в мужскую одежду, а также коротко стричься, чтобы раз в месяц иметь возможность в течение нескольких часов встречаться со своим сыном.
Но самая первая история, о которой прочитала Джейн, была не про эту толстую даму, а про Анжелику Дали. Эта история ее поразила. В ту ночь, перед судом, она рассказала ее своей подруге, полной и пышноволосой Карине, с которой они вместе жили уже пять лет, и с которой — когда их же стараниями в этой стране изменят законы о браке — они поженятся, две прекрасных юристки. Они лежали во тьме, Джейн заплакала, рассказывая.
История Анжелики Дали начинается майским солнечным полднем. Она начинается с глаз двенадцатилетней девочки, глядящих сквозь пыльное автобусное окно, ищущих и не находящих. Автобус скрежещет и ухает тормозами, открывает двери, столпотворение в узком проходе, девочка приподнимается со своего сидения, по-детски нагло втискивается в толпу, и вот она стоит на автобусной остановке, уже одна, попутчики испарились, солнце яркое, его тепло кажется очень близким. Девочка бросает сумку на сухой, бледный асфальт, глухой стук, девочка вздыхает, она ищет глазами телефон-автомат, чтобы позвонить маме и сказать, что папа не пришел ее встречать, первый раз в жизни, и значит, что-то с ним ужасное, страшное случилось, может, он умер. Девочку зовут Таня. Папа любит называть ее Тая. Только папа называет ее этим совершенно неправильным для нее именем, и только она и папа знают — почему, но это секрет. Тая приезжала к папе на школьные каникулы — зимой, весной, и на все лето, вот сейчас она приехала на все лето. Наконец она увидела солнечным зайчиком сверкающий, прикрепленный к колонне у входа в здание автовокзала, таксофон. Девочка прищурилась. За колонной, под навесом в тени кто-то стоял и смотрел на нее, чуть нагнув голову. Напряженно Тая вглядывается — она угадывает отцовскую фигуру, силуэт неподвижен. Девочка идет к отцу, волоча за собой сумку. Она вдруг чувствует себя ужасно уставшей, ведь так рано проснулась, все утро в пути, хочется есть, хочется домой, к папе домой, есть его вкусную еду — он всегда очень вкусно для нее готовил, особенно к приезду — празднично, развалиться на диване, болтать с папой, смотреть телевизор, звонить друзьям, потом пойти к озеру и по всем своим любимым местам — поздороваться с городом. Девочка улыбается. Но чем ближе подходит она к отцу, тем медленнее ее шаг. Улыбка дрожит, застывая жалкой гримасой. Это не он.
История Анжелики Дали продолжается всезаглушающим сердцебиением. Она чувствует, как ее тело распадается, она не может дышать, расстояние между ней и дочерью, сокращаясь, будто уплотняется, и давит ей в грудь, она не может дышать, ее лицо горит, но ей надо сказать слова, она их уже забыла, но она должна вспомнить и сказать, хоть какие-нибудь слова. Тая стоит напротив нее и начинает плакать. Тая спрашивает сквозь слезы: «Где папа?» Но когда их взгляды встречаются, Тая громко говорит: «Ой». И всё. Они обе молчат. Анжелика Дали забывает свой новый голос, хотя она клялась себе, что будет говорить с Таей, со всеми, только новым голосом — выученным, вымученным, вынянченным, новыми интонациями и новыми придыханиями и новыми высотами (счастья) — и родным Тае папиным голосом она тоже говорит: «Ой». Тая улыбается.
Анжелика Дали — высокая женщина, чуть полная, но стройная, она затягивает платье на талии тоненьким ремешком, носит шелковый шарф, ее большие золотые сережки — золото и бирюза — очень красиво сочетаются с ее ярко-синими глазами, редкими по своей синеве, и у Таи такие же глаза, а больше ни у кого в мире таких глаз нет.
Они молча идут к парковке. Едут домой. Тая не задает вопросов. Анжелика Дали лелеет ответы, мысленно разговаривая с дочерью. Анжелика Дали представляет, как дочь поворачивает к ней сияющее любопытством личико и неуверенным голосом спрашивает: «Папа, почему ты сегодня в платье?» Анжелика Дали тогда улыбнется успокаивающей улыбкой, мудрой — ведь папы все знают — и ответит: «Я очень надеюсь, Таечка, что ты меня поймешь. Более, чем на кого бы то ни было, я надеюсь на тебя, на твое понимание. Ты знаешь, как сильно я тебя люблю. Тая, моя девочка, я всегда буду твоим папой. Но ты знаешь, с самого детства, я знала… Можно я буду говорить о себе в женском роде? Понимаешь, это случается, это не только со мной так происходит. Люди рождаются ошибочно не в тех телах. Понимаешь? Вот ты внутри чувствуешь себя девочкой, да? Вот так же и я всегда чувствовала себя, с тех пор, как помню себя. Да, Тая. Но я выглядела как мальчик, и все хотели, чтобы я была мальчиком. И я старалась, Таечка, но я всегда, моя девочка, была несчастна. Поэтому мы развелись, Таечка, с твоей мамой, потому что я была всегда несчастна, твою маму это очень расстраивало. Мои депрессии. Депрессия — это когда очень грустно и не можешь от этой грусти никуда деться, и весь мир не мил, и очень трудно, очень трудно жить так, особенно близких людей это очень раздражает. И я не виню твою маму. Я просто хотела тебе объяснить, почему, ведь ты этого не знала, и твоя мама этого не знала, и я, Таечка, я тогда тоже этого не знала — почему мы с твоей мамой развелись, и я стала жить отдельно от тебя и мамы. Я не хотела жить отдельно от тебя, ты должна это знать. Доченька, вот что важно, чтобы понять, почему я вот так выгляжу — вот что, Таечка: я не могу по-другому, я иначе умру, мне нужно душевное равновесие, чтобы жить, Таечка. Я должна быть собой. Вот ты ведь чувствуешь это иногда — такое ужасное внутреннее неудобство, да? То, что называют: чувствовать себя не в своей тарелке? Вот так я все, все эти годы, всю жизнь себя чувствовала. Получается, что я должна поменять тарелку, да, Таечка? На свою. Я чувствовала себя не в своей, в мужской тарелке, потому что у меня женская душа. И вот я меняю мужскую тарелку на женскую. Смешное сравнение я придумала — тела с тарелкой? Тело — тарело, да? Ха-ха-ха! Вот, я стала жить как женщина, Таечка. Весною я сделала операцию, Таечка. Я тот же самый твой папа, Таечка, просто я женщина, какой я всегда и чувствовала себя. Я — все тот же твой любящий папа, но только очень зависящий сейчас от твоего понимания. Таечка, ты можешь задавать мне любые-любые вопросы, какие захочешь». Но Тая молчала, она только чуть смущенно улыбалась, когда Анжелика Дали смотрела на нее, Анжелика Дали не чувствовала отчуждения, но все было по-другому, не так, как в прошлые Таины приезды. Наверное, кроме первого… В свой самый первый приезд, сразу после развода, Тая была вот такой же молчаливой, и Анжелика Дали тогда понимала, что Тае было тяжело привыкать к новому положению вещей. У Анжелики Дали родители не разводились, хотя и жили несчастливой семейной жизнью, но — пытаясь понять, что чувствует ее дочь, она представляла, а что, если бы это случилось: и видела покойного папу пакующим чемоданы, швыряющим большой, как из сказки про Буратино, ключ на белую кружевную скатерть обеденного стола, и уходящим из дома навсегда, оставляя плачущую, больную — она страдала мигренью — маму, и ее — ребенка, не могущую и дня без папы прожить, — и Анжелика Дали чувствовала себя отвергнутой, в груди тут же начинало ныть, бездонной болью, и расползающееся вокруг одиночество, будто мир заледенел и появилась трещина между ним и ее льдиной. Анжелика Дали очень боялась, что ее дочь почувствует себя брошенной.
Так прошло все лето — Анжелика Дали готовилась ответить на Таины вопросы, а Тая их не задавала. И Анжелика Дали знала, что это она отец, и это она должна проявить инициативу, это ее дело — объяснить своему ребенку окружающий мир. Она ждала удобного момента. Но лето прошло. И вот они снова там, на автобусной остановке, и автобус уже стоит, и Таина сумка и еще одна сумка, с красивой Таиной одежкой, которую они вдвоем так славно покупали в центральном универмаге, и с подарками Таиной маме, и Таиному отчиму, и Таиным подружкам. Анжелика Дали ничего не знала про Таиного отчима, она вообще ничего не знала про Таину жизнь там, Тая не рассказывала, она не спрашивала, она даже не знала, что Таина мама говорит Тае о ней, хорошее или плохое. «Доченька, — сказала Анжелика Дали. — Я очень хочу тебя попросить о чем-то, а?» — «Да», — и Тая посмотрела на Анжелику Дали открыто, прямо, пронизывающе, так доверчиво, что Анжелике Дали тут же захотелось крепко-крепко прижать ее к себе и никуда никогда не отпускать. Это как раз был тот — момент — момент истины, который Анжелика Дали ждала. Но времени не было на объяснения, уже не было. В следующий раз, сказала себе Анжелика Дали, и продолжила: «Таечка, пожалуйста, не говори маме, что я вот так… Что я изменилась. Что я выгляжу так. Не говори там никому, что я женщина, хорошо, доченька? Пожалуйста, не говори никому, что я женщина, что я сделала операцию, доченька… Пусть это будет сейчас нашим секретом. Хорошо?» Тая смотрела на нее, приоткрыв рот, она просто смотрела и моргала. Потом Тая опустила глаза и больше не смотрела на Анжелику Дали. Даже когда Анжелика Дали махала ей в ее окошко, и даже когда бежала за автобусом, все так же маша, и она даже, как в кино, упала в пыль, подвернув ногу, сломав каблук.
История Анжелики Дали заканчивается семейным судом. И все, происходящее там, кажется ей верхом несправедливости. Впервые на этом суде она узнает, что ее бывшая жена очень уважительно всегда о ней отзывалась, и только депрессия ее дочери, вдруг обнаружившаяся после возвращения от нее, отца, все изменила. Анжелика Дали узнала, что Тая не выдавала причин своей глубокой грусти, и что она стала плохо учиться и даже была поймана курящей в школьном туалете, и тогда бывшая жена отправила Таю к психотерапевту, и это ему Тая рассказала про Анжелику Дали и данное обещание хранить секрет, по секрету, но психотерапевт не обязан хранить тайны детей. Психотерапевт провозгласил на суде: «Нанесена глубокая эмоциональная травма. Общение с отцом опасно для психического здоровья ребенка». Анжелика Дали после этого не понимала, что происходит. Ей было странно, очень странно, слышать, как ее бывшая жена легко и просто называет ее Анжеликой, и говорит «она», будто они были до того женаты лесбийским браком и никакого Тима Дали никогда и не было. Анжелике Дали было непонятно, почему ее жена, и все на этом суде говорили, что она «экстремально» эгоистична — говорили, призывая отнять у нее ребенка.
И суд постановил лишить Анжелику Дали родительских прав. Тихим, добрым, отцовским голосом судья сказал: «Это был выбор самого Тима Дали — лишить себя отцовства, став женщиной, которая не может быть ни матерью, ни сестрой для его дочери». Анжелика Дали не плакала, а просто сидела, опустив глаза, и после суда она просто молча ушла, и никто не бросился ее догонять, она просто одиноко ушла, стуча каблуками, гордой походкой, которой научилась ходить, и ее шелковый шарф развивался, и Анжелика Дали, как обычно, мысленно разговаривала с Таей: «Я упустила момент или, может, он еще не настал. Наверное, он еще не настал. Наверное, ты должна вырасти, чтобы понять. Я буду ждать. Ты знаешь, что я навсегда твой папа. Никакие суды не могут у нас с тобой этого отнять. Тая, я твой папа. Другого папы у тебя нет. Тая, я люблю тебя. Ты знаешь, как я люблю тебя. Помни, всегда помни: Тая — это „ты“ и „я“. Т&Я. Ты и я. Ты и я. Ты и я…» Анжелика Дали не замечала, что она уже разговаривает вслух, она плакала, и черная тушь текла по ее щекам. На этом заканчивается история Анжелики Дали.
— Я протестую, Ваша Честь, — сказала Джейн Боббин. Судья кивнул и обратился к взъерошенному в своем неискреннем порыве адвокату Маргалит: «Будем придерживаться договоренностей». Адвокат извинился перед судьей и поскучневшим голосом снова спросил Розалинду:
— Считаете ли вы, что поступили безответственно и эгоистично, решив одеваться как женщина?
— Нет, — ответила Розалинда.
— Почему? Почему — нет? Объясните, пожалуйста.
— Пожалуйста. Я стала одеваться как женщина — по рекомендации врачей. Мой психиатр уже это объяснял. Меня диагностировали как транссексуалку. Я не придумала это себе. Есть заключения специалистов. Есть правила, по которым, прежде чем меня направят на операцию, я должна прожить год открыто как женщина, учиться этому. И только после года такой проверки жизнью, мне дадут рекомендацию на хирургическую коррекцию пола, вагинопластику.