У любви четыре руки
Шрифт:
— А что бы ты сделала, если бы ты поняла? Тогда… Что бы ты сделала? — спросила Наташа. — Ведь и я недоговаривала, нет, не то что недоговаривала, я молчала. Голая, но молчала. Как растение, просто обращала к тебе, раскрывала в лицо тебе цветы, но молчала. Ожидающе. Боясь. Я боялась заговорить.
8
Когда Анна Ивановна думает о тех нескольких годах
Когда Анна Ивановна думает о тех нескольких годах… Она думает о своем теле, прежде всего. Каким оно было легким, тонким, пустым… Пояс, затянутый на талии, и жесткие
И еще она заплакала, неслышно зарыдала, спрятав лицо в ладони, когда в набитом утренними пассажирами поезде метро кто-то случайно ударил ее по лицу — чья-то расслабленная, но тяжелая ладонь, соскользнув с поручня, шлепнулась не нее, Анна Ивановна вскрикнула, и резкая боль в носу… Но крови не было, были только слезы, которые не останавливались, Анне Ивановне как будто надо было выплакать всю обиду до самого дна. Она слышала мужской извиняющийся голос, снисходящий на нее с высоты — Анна Ивановна сидела, ей в то утро посчастливилось поймать сидячее местечко…
Когда Анна Ивановна думает о тех нескольких годах, она думает о своей комнате — о том, как в узкое окно лился белый ночной свет и доверчивый шелест огромных тополей. Жизнь была — поэтической… Анна Ивановна как будто застывала в ней порой, онемевшая, как будто она была просто дух, без тела и вообще без себя всей, и, странно, эти моменты исчезновения себя были для Анны Ивановны моментами смысла жизни. Поэтому, когда в старости Анна Ивановна лежала на своем диванчике в этой комнате — белая скорлупа стен, белая скорлупа потолка и желток ковра… — и прощалась с жизнью, она плакала только об этом — о теле, открытом и пустом, и о комнате, где она была сама собой у себя или исчезала.
Кассандра До
Лида Юсупова.
Она хотела быть красивой девушкой.
Она: В городе Маниле родился мальчик, имени которого никто не знает.
Хотела: Мальчик знал, что он девочка, но никто не хотел в это верить, а все хотели его разуверить, убить или просто побить.
Быть: Но он мог быть только ей. Он убежал из Манилы и стал беженкой в Торонто.
Красивой: Ее звали Кассандра До, она была проституткой, на деньги от проституции она сделала себе много пластических операций.
Девушкой: Ее фото печаталось в каждом номере городской бесплатной газеты «Глаз», на последних страницах. Ее взгляд никогда не менялся, он был грустным и напряженным, и в черно-белом типографском свете и в свете приглушенном ночном, когда клиент, подобравший бесплатный глаз у выхода из метро, откликнувшийся на ее изгибы, овалы, мягкости, пришел к ней на ее пути к последней решающей операции, и, получив желаемые сексуальные услуги, расплатившись, вдруг задушил, а через 3 дня в газете «Метро», проезжая в метро ее станцию, я увидела этот взгляд, перепечатанный из «Глаза», в маленькой заметке под названием: «Проститутка-транссексуалка найдена задушенной у себя в квартире».
Чудеса с православными
Свидетельство третье
Лида Юсупова.
Две женщины жили в Ленинграде, любили друг друга самозабвенно. Когда началась война, они бесстрашно верили в непобедимость… Они жили в доме № 15 на Литейном проспекте, цвета сумерек.
По ночам над городом висели аэростаты — прекрасные в розовых лучах рассвета. Женщины любили любить на рассвете, когда эти алеющие фантастические объекты глядели в их окно.
Но постепенно их души начали леденеть, сжиматься — и уже ни любви, ни бесстрашия, а только тупое раздражение, тупой голод, тупое замерзание, тупая сонливость… Их тела перестали быть их собственными любовницами, а превратились в досадное ненавистное бремя, почти во врагов; эти тела требовали непосильных жертвоприношений, и только взамен обещали земную жизнь душам. Тела-чудовища, тела-драконы, уродливые, неумолимые в своих жестокостях, в садистских пытках, тела, к которым было противно прикасаться…
И вот уже был январь, и как-то одна женщина пошла за водой — а воду каждый раз давали в разных местах, и вот сейчас на Воинова, и эта женщина потащилась, волоча санки, по Литейному, потом свернула на Воинова, и пройдя немного, она увидела, на углу, на крыльце дома, она увидела куклу. Эта кукла смотрела на нее раскрытыми сияющими глазами, ее щечки горели румянцем. Женщина равнодушно посмотрела на куклу, прошла мимо, но тут в душе ее что-то кольнуло, и она остановилась. Ее, может быть, поразила чистота и свежесть кукольного лица. Женщина вернулась, склонилась над куклой, а кукла смотрела ей в глаза — это был ребенок, живой. Господи, подумала женщина, зачем… зачем это бедное существо родилось сейчас и здесь! Она почувствовала себя виноватой. Женщина взяла дитя на руки, такое тяжелое, она прижала его к себе и пошла — она решила отнести его в Дом Малютки.
Она шла и прислушивалась к ребенку, а он не издавал ни звука, и она подумала: умер. И взглянула на него, и застыла в ужасе, и тут же решила, что это галлюцинация, закрыла глаза, снова открыла — и увидела то же самое: булку. Такую огромную, крутобокую, румяную, настоящую. Завернутую в шерстяное одеяльце, перевязанную. Наверное, это конец, подумала она, это сумасшествие.
Она вернулась домой, заперла двери на засов, разбудила подругу, и они вдвоем осторожно отломили горбушку от еще теплой булки, — да, это на самом деле была булка — и утопая в сладчайших благоуханиях, они поднесли нежную мякоть к губам друг друга, и прикоснулись друг к другу впервые за такое долгое мертвое время.
Это я любовь и голос мой
Лида Юсупова.
«… недолюбленные любови тонут в
тебе, нещастный ты слабенький глупенький,
и лежат униженные
до самого дна души твоей,
с отверстыми очами они лежат,
это я любовь и голос мой».
…
Я поняла это сегодня: что — всё. Уже никогда не вернется тот поцелуй в февральской снегопадной ночи — мой самый первый, ибо никогда не было нежнее и настоящее: эти губы, движущиеся в невесомости и вдруг такие горячие…