У любви четыре руки
Шрифт:
— Значит, вы хотите сделать операцию по перемене пола?
— Да.
— И откуда же вы возьмете на это деньги? Ведь это дорого, а у вас маленькая дочь.
— Это никак не отразится на моей дочери. Моя дочь всегда для меня на первом месте. С деньгами мне обещали помочь друзья. В любом случае, операция — не приоритет, приоритет — только моя дочь.
— Зачем вам вообще делать тогда операцию, переодеваться женщиной, менять жизнь, терять жену? Если самое главное, вы говорите, в вашей жизни, это ваш ребенок? И если, вы говорите, у вас все стабилизировалось с психическим здоровьем и вы больше не хотите покончить с собой. Зачем вам это нужно?
— Я вам только что сказала, что я не придумала свою транссексуальность. Мне поставили диагноз, я прохожу лечение, гормональное лечение по коррекции моего пола.
— Вы пьете женские гормоны?
— Да, я принимаю выписанные мне лекарства.
— Хорошо, продолжайте.
— Да, я не придумала свою транссексуальность, и она появилась не внезапно, как какая-то болезнь, это моя сущность, она была со мной всегда. Я чувствовала себя девочкой с самого раннего детства. Сейчас у меня переходный период, от мужского к женскому, но изменения эти чисто внешние, внутренне я не меняюсь, я остаюсь сама собой. Моя внешняя трансформация никак не может повлиять на мою отцовскую любовь к дочери, на мои отцовские обязательства перед дочерью. Я люблю свою дочь, и она любит меня. Ее отношение ко мне нисколько не изменилось после того, как я стала открыто жить как женщина, потому, что моя дочь просто принимает меня такой, какая я есть, она и не помнит меня другой, она меня просто любит.
— А будущее вашей дочери? Вы подумали о будущем
— Я не говорила про душевное равновесие, — наивно-удивленно улыбнулась Розалинда.
И снова поднялась с места Джейн, и судья улыбнулся ее взволнованному нежному голосу, Джейн воскликнула:
— Ваша Честь, я протестую! Розалинда не ходит по улицам голой.
— Да, я понимаю, я в переносном смысле. Прошу прощения.
— Сформулируйте еще раз ваш вопрос, — попросил адвоката судья.
— Считает ли господин… Розалинда… что поступает экстремально эгоистично, не думая о будущих страданиях своей дочери, ведь она сама здесь говорила о дискриминации транссексуалов, а ее дочь будет всю жизнь ассоциироваться с транссексуалами, потому что ее отец решил стать транссексуалом? Такой мой вопрос, Ваша Честь.
Судья повернулся к Розалинде:
— Вы поняли вопрос?
Розалинда кивнула:
— Да.
— Пожалуйста, ответьте.
— Считаю ли я, что поступаю эгоистично, не думая о будущих страданиях моей дочери, связанных с дискриминацией транссексуалов? Да, транссексуалов дискриминируют, меня уволили с работы, когда я в конфиденциальной беседе сказала директору, что начала принимать гормоны, когда открылась ей, что транссексуалка, уволили на следующий же день после пятнадцати лет безупречной работы. И я не спорю, что дискриминация может отразиться на моих близких, даже если я сделаю все возможное, чтобы защитить их от этой боли и несправедливости. Но и по расовому признаку дискриминируют, не значит же это, что быть черной — эгоистично, потому что это может создать проблемы для моего ребенка.
— Я не спрашивал вас про расу, про расизм.
— Я привела это как пример, отвечая на ваш вопрос. Того, что это не дискриминируемые виноваты в своей дискриминации.
— Значит, в борьбе за справедливость вы готовы подвергнуть свою дочь этим испытаниям, которые можно было бы и избежать? И вот здесь, сейчас вы боретесь против дискриминации транссексуалов?
— Я здесь, чтобы бороться за любовь моей дочери, это единственная причина, почему я здесь — я здесь, сейчас не активистка транссексуального движения, а единственный на свете отец моей девочки, единственный ей данный отец, который любит так сильно, как только может любить, и которого она сильно, просто, по-детски, счастливо, доверчиво, бесконечно любит. Я здесь защищаю любовь своей дочери. И это полностью в ее интересах. Поэтому на ваш вопрос я отвечаю: нет, я не поступаю эгоистично в отношении будущего моей дочери.
— Но как вы можете называть себя отцом, если вы хотите стать женщиной? Вы хотите сделать операцию, то есть у вас будет женское тело. Вы смените документы, чтобы официально ваш пол значился как женский. То, как вы выглядите сейчас, в женской одежде, ваша прическа, косметика, ваш голос, манеры, вы хотите, чтобы вас воспринимали однозначно как женщину. И в то же время вы называете себя отцом. И здесь вы находитесь в качестве отца своего ребенка. Отец — это мужская функция, но ведь вы не хотите быть мужчиной. Разве это не значит, что таким образом вы отказываетесь быть отцом? Кем вы хотите стать для своей дочери? Вы не можете стать еще одной матерью — вы не родили ее, вы не можете быть ее сестрой, ваша жена вас не родила. Кем вы видите себя по отношению к своей дочери как женщина? Объясните нам, — адвокат развел руками и окинул взглядом вокруг, будто призывая Розалинду к ответу перед всем миром. — Объясните нам, пожалуйста.
— Я отец своей дочери, — с улыбкой победительницы сказала Розалинда. Джейн ее перебила, обращаясь к судье:
— Ваша честь, никто здесь не оспаривает отцовства Розалинды Янгблад, прошу снять этот вопрос.
— Мне бы хотелось услышать ответ Розалинды, — сказал судья и, повернувшись к Розалинде, сделал приглашающий жест ладонью. — Продолжайте, пожалуйста.
Я посмотрела на Маргалит, она сидела вся напряженная, бледная. Адвокат еще утром говорил ей, что заготовил «убийственный вопрос» под конец, и Маргалит ждала этого вопроса, но ей было трудно ждать, Маргалит отвлеклась. Она вспоминала. Она видела Джеральда, успокаивающего ее, плачущую, он целует ее мокрые щеки, кто-то обидел ее, наверное, на работе, Маргалит очень чувствительна, она, как ребенок, и когда она расстраивается, она ничего не может делать, только плакать. Ей так нужна эта сила Джеральда, его бесстрашие и его независимость. Он — нежный мачо. Они идут в магазин, и Джеральд приветлив со всеми, улыбается, открыто и ясно, но это он — центр мира, он улыбается им, как властелин, он — властелин, и об этом говорит его каждый жест, каждое слово, интонации голоса, ровная приветливость, или, если ему что-то не нравится, — бескомпромиссное отвержение; его присутствие всегда такое плотное, оно не растворимо в присутствии окружающих, он всегда — центр, магнитный центр, определяющий центр, и его любовь… Ее любовь. Ведь Маргалит говорила это ему всегда, еще до того, как он сам о себе понял: ты совсем другой, когда в постели, никто никогда не подумает, что ты такой, ты будто женщина, знаешь, иногда я чувствую себя лесбиянкой, нет, это ты будто лесбиянка. И они играли в лесбиянок. Смотрели лесбийское порно, а потом, смеясь, повторяли сцены. И Маргалит красила ему глаза, губы, он был очень красивый в ее косметике, очень, она поражалась его красоте. Он был очень красивый. Она — очень красивая — Розалинда… Может быть, это было ошибкой — тогда уходить? Как много было всего веселого — например, их лесбийские преступления. Надо же, не верится даже, что выделывали такое. Маргалит улыбнулась. Ходили в магазин нижнего белья и воровали бюстгальтеры развратных цветов — Розалинда, вся такая счастливая, примеряла их перед зеркалом в кабинке, и понравившийся не снимала, то же и Маргалит, и как это возбуждало, они летели домой, чтоб тут же соединиться на своем водяном матрасе, свадебном подарке, их совместном, самим себе. Джеральд — единственный, кто понимал ее депрессии, он носил ее на руках — буквально, носил — выносил из квартиры на улицу, когда она никак не могла собраться с силами это сделать сама, он ее выносил, и она оживала, и она обнимала его, и они целовались, стоя у подъезда, и солнце светило, высушивая весенний асфальт, а грязный стеклянный снег, задержавшийся между травинок на газоне, сверкал ослепительно, это было счастье. Это было счастье. А потом он все это разрушил. Он сказал, что он и есть лесбиянка, на самом деле, а Джеральда никогда не было и нет, и больше никогда-никогда не будет, он сказал, что теперь есть только Розалинда, и Розалинда не будет откликаться на имя Джеральд, сделав исключение только для своей мамы. Маргалит продолжала называть ее Джеральд, Розалинда игнорировала ее, с безразличным лицом, иногда начиная напевать. Маргалит плакала, Розалинда не успокаивала ее, как раньше. Маргалит стала называть ее Розалинда, и Розалинда улыбалась ей, и обнимала ее, и целовала, и говорила: «Спасибо, моя любовь». Но Розалинда целовала Маргалит уже не так. А когда в постели Маргалит дотронулась до члена Розалинды, Розалинда вначале, как и раньше, замерла, не дыша, и потом они стали целоваться, и Маргалит не убирала руки, и она чувствовала, как оживает под ее пальцами любимый Джеральд, но Розалинда вдруг сказала ей: извини, — и она отвернулась, и так они лежали, был день, окна были занавешены, и сквозь эти шоколадного цвета занавески лился слабый свет пасмурного апрельского дня, скоро надо было идти за дочкой в детский сад, Розалинда обещала пойти, их машина сломалась, надо покупать новую, что теперь будет, как жить, почему я не успела родить второго ребенка, кто теперь женится на мне, я не хочу оставаться с таким Джеральдом, хоть я его и люблю, я хочу нормальной семьи, за что мне все это, почему мне все время не везет… Конечно, Маргалит начала плакать. Она плакала для Джеральда. Но он не повернулся к ней, она… Она не повернулась, Розалинда. Она. Она потом сама плакала, через месяц, когда ее уволили с работы. Маргалит это злило — все рушилось, Джеральд все рушил. Кто поймет его, Розалинду? Ее, Розалинду… Ее, ее… Боже мой, как я устала, говорила Маргалит Розалинде, — как мне все надоело, как я устала от тебя, как я устала от этой жизни. Маргалит очень хотелось умереть, уйти навсегда от всех этих проблем, перестать оплакивать потерянное счастье, но у нее была дочь, Саманта, Маргалит не могла бросить Саманту. А вот Розалинда… В мае… Это была пятница, Маргалит привезла Саманту, как договаривались, на выходные, она припарковала машину (они уже жили раздельно, и родители Маргалит на радостях — ведь они так ненавидели Джеральда с самого начала, они знали, что дело плохо кончится, ну и ладно, мог и убить — подарили ей машину, почти новенькую) и, держа за руку дочку, пошла к подъезду — у которого они так часто целовались! она не может заставить себя забыть эти райскиепоцелуи! — и вот она открыла стеклянную дверь, и вот открылась зеркальная, холодная, хромовая дверь лифта, и Розалинда выходит к ним, как и договаривались, Розалинда встречает их внизу. Но Розалинда очень бледна — ее лицо кажется плоским, Розалинда держится за стену одной рукой, а другой приглаживает торчащие во все стороны сухие, химически выпрямленные волосы. Она улыбается жалкой улыбкой — Саманте, и говорит ласково: здравствуй, доченька. Потом она смотрит на Маргалит, а Маргалит смотрит на нее — она никогда не видела таких глаз: страдание и страх в них кричат. Что случилось, спрашивает Маргалит. Розалинда глазами своими — кричащими — просит ее подойти, и потом на ушко шепчет: вызови скорую побыстрее, я выпила ацетаминофен, с кодеином, не помню сколько, упаковку, всю, извини, возьми Саманту на эти выходные, вызови скорую, я сейчас, я уже отключаюсь. И Розалинда улыбается Саманте, а Саманта улыбается ей, и Маргалит улыбается Саманте и говорит ей: пойдем, я отведу тебя в машину, потому что папа заболел и ему надо показаться врачам, просто немножко простудился, скажи папе до свиданья. И Саманта машет папе рукой и посылает ему воздушные поцелуи, и папа посылает дочке воздушные поцелуи, улыбаясь дрожащими бледными губами, холодеющими. Сердце Маргалит тоже холодеет — Джеральд не мог обидеть ее больше, он не мог быть более неблагодарен ей за ее великодушие, она проявила понимание и терпение, она — святая, да, святая, а он — предатель! Она готова его убить, но она вызывает скорую помощь по мобильнику, стоя у машины, из которой на нее смотрит дочка, — там, где еще совсем недавно Джеральд ее, Маргалит, целовал — она вспоминает эти поцелуи даже сейчас, набирая 911, называя им адрес, слушая инструкции. И приезжает скорая — как когда Маргалит была беременна, приезжала… У Маргалит тогда начались кровотечения, и Джеральд был вне себя. Вообще, если подумать, сказала себе Маргалит, я никогда не была полностьюбеременна — вся беременность была под контролем Джеральда, да, мы оба были беременны… обе… мне не должно это нравиться, ведь я независимая, самостоятельная, сильная женщина, мне не должно нравиться, что муж был как бы беремен за меня. Не знаю… А мне это было так приятно. Неправильное слово. Я чувствовала себя очень защищенной, мне ничего не надо было делать вообще, ничего, Розалинда — заботилась, она окружила меня заботой, как будто я была ее ребенком, она обо мне заботилась, как о ребенке, и она так любила Саманту еще до ее рождения… целовала мне живот, разговаривала с ней… а эти фотографирования — надо забрать у нее все фотографии: я голая с животом, на фоне окон спальни, фото без вспышки, силуэт, красиво получалось… Дурак, ведь как все было хорошо, зачем менять все ради, ох… ради того, что можно скрывать… ведь я бы не против была, мне ведь нравилось это — красить, переодевать его, мы даже однажды, нет, несколько раз, ночью вышли так погулять… зачем он все это сгубил — сгубил счастье, убил такую счастливую жизнь… вот у меня никогда больше не будет — такой — семейной жизни: чтобы мой муж был красивый, чтобы он любил готовить, убираться, стирать, он же все это делал, а я была его ребенком, и мне ведь это так нравилось, хотя я и плакала, и жаловалась — что, например, он мало со мной разговаривает, мы больше молчали, когда вдвоем, а с друзьями был — неумолкающий фонтан — я жаловалась… а у меня никогда-никогда-никогда больше не будет такого мужчины! И Маргалит зарыдала в голос — она уже была рядом с Розалиндой в машине скорой помощи… А Саманту к себе забрала мама Розалинды, примчалась тут же, как услышала, что с сыном такое случилось, он же был у нее любимчиком, младшенький, и она его никому никогда не отдаст, даже Розалинде, а Маргалит она его доверила, а та, истеричка, вместо того, чтоб вместе с матерью мужа решать проблему, образумить, помочь, от проблемы сбежала, истеричка, эгоистичная, слабая Маргалит, — мама Розалинды раньше ее любила, а теперь нет: мы ведь были подругами, говорила она, вместе в магазин ходили, в кино, делились откровенным, а она меня, как отрезала, когда мой сын придумал себе такое, когда он сошел с ума… Маргалит склоняется над Розалиндой и рыдает, воет, и скорая помощь воет, так что вой Маргалит и не слышен, какие-то приборы пикают — пронзительно сквозь этот вой. И Розалинда лежит, такая родная, скрывая снова конопатое — макияж смыт, когда чистили ей желудок — лицо под кислородной маской, ее веки дрожат, глаза приоткрыты, но видны только белки глаз, Маргалит понимает, что не может представить себе мир без Розалинды.
— Я отец своей дочери, — повторила Розалинда. — Потому что я отец своей дочери, которого она любит, и без которого не представляет себе жизни, и которого зовет «папа», и она, конечно, никогда и не сомневалась, что я ее отец, ей не важно, как я выгляжу, она знала меня всю свою жизнь как отца, и на всю жизнь я — ее отец, который ее любит и заботится о ней, и который всегда ее защитит, и который всегда будет рядом, всегда, вместе с ее матерью, будет самым близким человеком для нее, и с которым у нее с рождения крепкая-крепкая связь, какая и должна быть между родителем и ребенком, я отец своей дочери, самый лучший отец для нее, я для нее отец навсегда, и по-другому быть не может, все просто.
Падал очень густой снег. Мы снова поссорились с Розалиндой. Она шла так быстро, а я — за ней, ее силуэт исчезал в снегопаде, терялся среди толпы, она полуоборачивалась, чтоб убедиться, что я еще здесь, убедиться в моей неотступности, но потом я свернула, к трамвайной остановке, она этого не заметила. Дома на автоответчике уже был ее голос: прости, сказала Розалинда, но ты знаешь, что я не люблю фотографироваться. Мы поссорились, потому что я ее сфотографировала. Позже она попросила у меня эту фотографию, но я сказала, что ничего не получилось, зря она и психовала. Я ей наврала. Хотя фотография, и правда, вышла какая-то нечеткая, но она — единственное изображение Розалинды, которое у меня есть: стремительно идущая, и — быстрый растерянный взгляд в камеру, и незавершенный жест — ладонь хочет закрыть лицо, но рука еще на полпути, волосы развиваются, сухие, химически выпрямленные. Она в обтягивающих джинсах и в коротенькой темно-синей куртке, сумочка на плече. Это как раз в том кафе, где я впервые увидела ее. И вот моя вспышка вспыхнула, и Розалинда вспыхнула тоже, яростью, и — рванулась в метель. Тем же вечером она снова позвонила, звала к себе, но я не поехала. Что-то сделал со мной это снегопад — образ Розалинды, будто полустертый ластиком, это была ее вторая фотография, памяти, того же дня. Мы стали реже видеться, и при встречах мы больше не говорили о любви, то есть я не говорила, я не целовала ее, мы больше не ходили, держась за руки. К тому времени, как в «Центральной газете» появилась статья о моей Розалинде и о том суде, мы уже раздружились. У нее появилась новая девушка. А я ревновала. Не хотела к ней возвращаться, а ревновала. У этой новой девушки был ребенок, и, наверное, они с Розалиндой поэтому лучше друг друга понимали, так я себе говорила, и мне было больно. Я ее продолжала любить. Я ее и сейчас люблю. Наверное, это было ошибкой тогда — фотографировать, убегать из снегопада, позволять себе отдаляться, я ее потеряла, потому что, в отличие от Розалинды, я была слаба, я отступила, я не пошла вперед — а свернула к трамвайным рельсам. К тому времени, как в «Центральной газете» появилась статья о моей Розалинде и о том суде, она больше не была моей.