У нас в саду жулики (сборник)

Михайлов Анатолий

Зато у Петушка почерк совсем другой. С камушком в руке Петушок идет на сближение. Царапнет – и смотрит: что же будет дальше? Как пощекочет хворостиной. Но никто ему в ответ даже не сопротивляется: маленьких обижать некрасиво.

А вот Анисиму для понта сначала разрешается замахнуться и, скособочив оскалом рыло, почти что попасть. Но в последний момент все-таки промахнуться. И чтобы камень прошел в каком-нибудь сантиметре от ботинка.

Ну, а Харула без всяких выкрутасов нацеливается прямо в голову. И все сразу же с уважением понимают, что Харула «психованный».

А выступающий вне конкурса Бабон просто наваливается и с какой-то даже ленцой начинает ворчливо обыскивать.

Исанка

1

Семьдесят лет тому назад, затосковав «Над вечным покоем», в этот «тенистый уголок» приезжал «надышаться Москвою» Исаак Левитан. А теперь, спустившись с чердака, мы сидим здесь

на траве и, вписавшись в кусты шиповника, раздаем по кругу карты. Колоду тасует сам Белаха, и его присутствие придает нашей компании романтический ореол.

– Смотри, – вдруг поворачивается ко мне Анисим, и, оторвавшись от бубнового короля, я замечаю наших сердечных дам. В окружении подружек они щебечут в увитой плющом беседке.

2

Ускользнув от Бабона, я порхаю без рук на велике, и нам навстречу улыбаются наши царицы.

Анисим останавливает Лену и приглашает ее на моем велике покатать. На Чистых прудах зимой Лена катается на коньках с Валеркой Морозом. В нашем классе Валерка лучше всех играет в баскетбол.

Лена садится на раму, и, ухватившись за руль, Анисим закидывает ногу. А я стою и молча смотрю на Таню. Таня похожа на артистку Аллу Ларионову.

Недавно ее показывали по телевизору в «Анне на шее». Перед отъездом в лагерь Таня мне подарила свою фотокарточку, и я ее теперь ношу в нагрудном кармане.

Анисим тормозит и ссаживает свою даму на асфальт. А я все смотрю на Таню и продолжаю молчать.

Таня смотрит на велосипед и ждет.

Я говорю:

– Ну, садись… – и Таня садится на багажник.

Я нажимаю, стоя, на педали и, разогнавшись, вдруг сажусь на Танины пальцы. Вцепившись в седло, она их не успела убрать… И, как ошпаренный, я чуть не врезаюсь в машину.

3

Когда весной Виталик загораживал пустые места книгами из второго ряда, то на одном из корешков мне приглянулась фамилия Вересаев. Как будто свиристит. И я прочитал у Вересаева «Исанку». Там в рассказе на даче гроза, и молодой человек расстегивает у своей возлюбленной лифчик.

Анисим мне говорит:

– Давай почитаем Ленке…

Я говорю:

– Давай!

И пока Дуняша ушла за сметаной, Анисим уже набирает номер.

Лена говорит:

– Але…

Но вместо того чтобы читать про лифчик, Анисим втягивает голову в плечи и, прикрыв ладонью рот, вдруг начинает хохотать…

Лена повторяет:

– Але… – и еще раз, – але…

Но Анисим все никак не может успокоиться.

Я говорю:

– Давай, лучше я… – и выхватываю у Анисима трубку…

Но покамест мы кочевряжились, в трубке уже короткие гудки…

4

А когда папа прилетел из Тегерана, то пожмотничал и зажал (рассказывает) свой паек одному доходяге. Поменял на шерстяной отрез какому-то энкавэдэшнику. И потом, вспоминает, очень пожалел: этот доходяга, папа и не знал, оказался писатель Вересаев. А в пайке, помимо американской тушенки, был еще и бельгийский шоколад.

И папа опять улетел в Тегеран, а через год, когда все праздновали День Победы, Вересаев дошел уже совсем и, не выдержав истощения, умер.

Приличные дети

К нам на дачу приехал Сема, и папа, как только Сему увидел, то сразу же укатил свой велосипед в сарай и повесил на дверь сарая замок.

Я Семе говорю:

– Не бзди. Поедешь на багажнике.

Или будем с ним кататься по очереди. Сначала я до моста через Ольховку. Потом от моста до тропинки Сема. Потом по тропинке до водокачки снова я и от водокачки вниз мимо болота опять Сема. И так до самого озера. И покамест один едет, другой в это время догоняет. А когда переезжать на ту сторону, то под железной дорогой туннель и по туннелю не едешь, а ведешь велосипед за руль. А попробовать проскочить не слезая, то в темноте можно загреметь в канаву. К туннелю Ольховка сужается до ручья, и вдоль канавы бетонная с трещиной плита. Вдобавок еще и качается.

А когда вышли на свет, Сема вдруг наступил на педаль и, оттолкнувшись, уже было завис над седлом, но, вцепившись в багажник, я его все-таки сзади прищучил. И мы с ним чуть не подрались: когда ведешь за руль – считается или не считается, что катаешься? И решили по справедливости. Что считается. А то вообще не дам ему кататься. Чей велосипед – мой или его? И после такой справедливости Сема даже пнул тапочкой в шину колеса.

– Ну, ты, – прищурился, – Киновер, и потрох…

Сема, когда на меня злится, то сразу же вспоминает, что я Киновер. В классе я уже давно Михайлов, но Сема этого признавать не желает.

Я улыбаюсь:

– Ехидна… Ехидна, – уточняю, – и Горбонос.

Ехидна – это значит зверек из отряда грызунов. Обитает в субтропиках юго-восточной Австралии. Питается личинками насекомых и уничтожает гнезда птиц. Отличается прожорливостью и при встрече с человеком издает неприличные звуки. В учебнике изображен свисающим с ветки на хвосте.

И на уроке географии я протянул это изображение Семе.

– На, – говорю, – зеркало. Причешись.

Но вместо того чтобы достать из кармана расческу, Сема поставил на свою морду кляксу.

У папы нос похож на клюв, а у Семы, если представить треугольник, то вместо гипотенузы получится синусоида. Но Сема все равно русский. А у еврея, даже если и нос нормальный и все остальное тоже как у людей, то в результате все равно еврей. И не совсем понятно, чем это объяснить.

– Жидовская морда… – бросает мне вдогонку Сема, и я нажимаю на педали.

А когда нырять, то даже не стал велосипед сторожить.

– Вот, – улыбается, – и сиди…

И тут он, конечно, прав. В Малаховке народ такой – раззявишь хавальник – и не поможет и цепь. Папа ее заказал в мастерской на рынке и возле гастронома теперь прицепливает свой велосипед к дереву. Или к решетке газона. И, покамест стоит в очереди, несколько раз выходит посмотреть.

И я даже не стал купаться, все сидел сторожил. А Сема нырнул, наверно, раз шесть или семь. Три раза солдатиком. А четыре ласточкой. И еще, сука, подмигивает. Что так мне, гондону, и надо. Не буду жидиться. Зато я обратно поеду на велосипеде, а Сема потащится на «костылях».

У Семы на меня давнишний зуб. Я проиграл ему четыре шарика (играли в долг на подоконнике в туалете) и задолжал за них четыре «Раковые шейки». Но вместо «Раковой шейки» в буфете одна «Коровка», и Сема «Коровку» забраковал. А «Раковую шейку» я проиграл в рамса Кольке Лахтикову (играли тоже в долг на чердаке).

– Ну, ладно, – говорит, – давай три «Мишки на севере».

Но «Мишка на севере» в маминой тумбочке в спальне, а ключ от спальни у папы на цепочке в кармане.

– Тогда, – говорю, – бери яблоки.

У нас в столовой на скатерти такой натюрморт. На блюде вперемежку с пунцовыми яблоками целая связка желтых бананов и вместе с оранжевыми апельсинами набухшие соком груши. И никогда не портятся.

– Бери, бери, – улыбаюсь, – вкусные… Хочешь попробовать?

И Сема попробовал и чуть не раскрошил себе зуб. А яблоко оказалось из глины.

Этот натюрморт маме преподнес метрдотель из гостиницы «Британия» в Будапеште. За заслуги перед отечеством.

Вот было смеху. И еще хорошо, Дуняша нас растащила.

И после этого случая в тетради по алгебре Сема зафиксировал первое в моей жизни посвященное мне стихотворение:

Твоя морда – моя рука.

Вот и будет ха-ха-ха!

И мама даже хотела устроить целое расследование: «Кто этот варвар, посмевший написать такое нашему Толюну?!» – и уже намылилась в школу проверить у моих товарищей почерк. Но папа ее удержал. И, невзирая на телесное наказание, я все равно своего товарища не выдал.

Когда наступает весна, держась за перила, Семин папа кандыбает вниз по лестнице и в старом железнодорожном кителе с лычками на рукаве, уже совсем лысый и в тапочках на босу ногу, с колодками орденов и медалей, сидит в Казарменном переулке во дворе на лавочке и, уперевшись скрюченными ладонями о ручку палки, греется на солнышке. А Семина мама в таком же, как у Дуняши, переднике, вооружившись соломенной ракеткой, вытряхивает соседям перекинутый через веревку ковер.

Мне сделалось Сему жалко, и, уже перед самой калиткой, я дал ему несколько метров проехать по нашей Ольховой и, пока Сема катается, вытащил из почтового ящика газеты. Себе папа выписал «За рубежом», а бабушке – «Комсомольскую правду». И бабушка, не успеешь ей газету протянуть, чуть ли не прищемливает дверью протянутые вместе с газетой пальцы.

Уже за столом мама спросила:

– Ну, как, мальчики, водичка?

Я пробурчал:

– Нормальная… – и Сема, глядя куда-то в потолок, нагло заулыбался. Все, сука, ехидничает. Что я даже ни разу не нырнул.

А после обеда, с окрошкой и «тортиком» на третье, папа ушел в шезлонг и, вынув из футляра очки, развернул газету, а мама, унеся на кухню посуду, вернулась на веранду с пакетом и, развязав красную ленточку, вытащила из целлофана цвета половой тряпки потрепанную кофту.

И я ее сразу же узнал: в этой кофте мама по вечерам поливала из шланга клумбу, а днем Дуняша собирала крыжовник. А когда протерлись локти, ее презентовали бабушке Лизе, и бабушка в ней, собирая малину, проштрафилась. Малины у нас всего два куста, и для бабушки это запретная зона. Дуняша пролегавила маме, и мама устроила папе скандал. И после вызова Дуняши на ковер бабушка в свою очередь устроила скандал папе, и этот скандал завершился напористым потоком отрывистых еврейских фраз.

– Или я себе заслужила на старости лет иметь такой «дрек»?! – переходя на русский язык, на той же высокой ноте кричала бабушка Лиза и, демонстративно плюнув, метнула мамин презент к ступенькам нашего крыльца.

– Это Юриной маме от Веры Ивановны… – тоном справедливого умиления в противовес бабушкиной неблагодарности жертвенно комментирует мама, и, пошелестев перевернутой страницей, папа поправляет на носу очки.