Шрифт:
I
Шатровъ никогда не принадлежалъ къ кружку декабристовъ и не имлъ никакого понятія о ихъ фантастическихъ планахъ, стоившихъ жизни и счастья столькимъ идеально настроеннымъ молодымъ людямъ, достойнымъ лучшей участи. Мало того, если бы онъ даже зналъ обо всхъ этихъ замыслахъ — онъ непремнно ушелъ бы подальше, такъ какъ, несмотря на свои двадцать пять лтъ, былъ человкъ разсудительный. Онъ вовсе не былъ равнодушенъ къ благу человчества, но уже достаточно ясно начиналъ понимать, что приближеніе къ этому благу можетъ достигаться не насиліемъ и преступленіями. Онъ уже не разъ даже, въ отвлеченныхъ спорахъ со своими старыми товарищами и новыми
Самъ онъ былъ полонъ силъ и энергіи, и питалъ въ себ очень хорошія намренія. Онъ однимъ изъ первыхъ окончилъ курсъ въ Царскосельскомъ лице и уже около пяти лтъ находился на государственной служб. Преобладающей его страстью было честолюбіе, но не мелочное, не способное ради достиженія своихъ цлей на сдлки съ совстью. Онъ ршилъ во что бы то ни стало добиться очень высокаго служебнаго положенія и закончить свое жизненное поприще, заслужить славу честнаго и полезнаго государственнаго дятеля. Достигнуть этого онъ полагалъ возможнымъ посредствомъ неустаннаго, разумнаго труда.
Таковы были его молодыя мечты и уже начинало казаться, что он могутъ превратиться въ дйствительность. Онъ былъ на отличномъ счету, на него смотрли, какъ на дльнаго, трудолюбиваго и многообщающаго молодого человка.
Онъ не чуждъ былъ литературы, любилъ ее и высоко цнилъ ея представителей. Товарищеская дружба связывала его съ Пушкинымъ, Дельвигомъ и другими талантливыми молодыми писателями — онъ любилъ съ ними сходиться и бесдовать. Но это удавалось ему не часто, такъ какъ служебныя занятія поглощали почти все его время.
И вдругъ, въ мрачные «декабрьскіе» дни, у него былъ сдланъ обыскъ, а самого его увезли и посадили въ Петропавловскую крпость… Какимъ образомъ произошло это, какъ очутилось его имя въ спискахъ заподозрнныхъ — онъ никогда этого не могъ узнать. Кажется просто второпяхъ была произведена «описка»: замна двухъ-трехъ буквъ фамиліи, — его приняли за другого. Близкихъ, вліятельныхъ родныхъ у него не было, прочныхъ связей онъ не усплъ еще себ устроить, — хлопотать за него было не кому. Боле года высидлъ онъ въ крпости. Наконецъ его выпустили, Онъ оказался на свобод, но тотчасъ же убдился, что, несмотря на всю его невинность, возвратъ къ прежнему невозможенъ.
Потомъ, уже много лтъ спустя, онъ узналъ, что у него были враги, о существованіи которыхъ, по молодости своей и неопытности, онъ даже и не подозрвалъ. Въ своей служебной карьер онъ кой кому «слъ на шею». Слъ на шею людямъ съ большими связями, съ сильной роднею, — и вотъ воспользовались первой возможностью «странить» его. Несмотря на его освобожденіе за отсутствіемъ какихъ-либо уликъ, его благонадежность все-таки осталась подъ большимъ сомнніемъ. Въ конц концовъ et haut creu о немъ было сказано, что его «знать не хотятъ» — и эта фраза оказалась его вчнымъ приговоромъ. Если бы онъ своевременно узналъ дйствительное положеніе своихъ длъ, то можетъ быть, и нашелъ бы какую-нибудь возможность очистить себя отъ клеветы. Но онъ ничего не зналъ. Онъ видлъ только, что вокругъ него все рушится, что его преслдуютъ одна за другой неудачи.
Однако, полный силъ и способностей, страстно жаждавшій дятельности, — онъ не могъ признать себя побжденнымъ, не могъ уйти въ бездйствіе. Онъ началъ метаться во вс стороны, переходилъ изъ одного вдомства въ другое, работалъ неутомимо. Полезность его работы признавалась, отъ этой работы не отказывались, но ходу ему совсмъ не давали. Вдь его «знать
Пятнадцать лтъ бился онъ какъ рыба объ ледъ, работалъ за двоихъ, стараясь подавлять въ себ голодъ и жажду своего законнаго честолюбія, стараясь не думать о вопіющихъ несправедливостяхъ, которыхъ онъ былъ какимъ-то злополучнымъ центромъ. Вс лучшія силы, вс лучшіе годы жизни ушли на эту безплодную борьбу и, въ конц концовъ, уже сорокалтнимъ человкомъ, онъ увидлъ, что ничего не достигъ и, очевидно, ни чего и не достигнетъ.
Многіе его сверстники, способности которыхъ были совершенно ничтожны передъ его выдающимися способностями, уже сдлали блестящую карьеру, получили большое вліяніе и твердо и спокойно поднимались по лстниц всевозможныхъ отличій. А онъ оставался все тмъ же незамтнымъ, темнымъ работникомъ: труды его пропали даромъ.
Онъ наконецъ почувствовалъ себя побжденнымъ и глубоко несчастнымъ. Вся душа его возмутилась и только остатки желзнаго здоровья помогли ему пережить это горе. Онъ вышелъ въ отставку и поселился въ своемъ родовомъ Тамбовскомъ имніи «Нагорное», съ тмъ, чтобы до конца жизни не вызжать изъ него. Человкъ, созданный для жизни и широкой дятельности, заживо сознательно погребалъ себя.
II
Шатровъ не помнилъ ни отца, ни матери. Опекунъ, двоюродный дядя, помстившій его въ Лицей, а единственную сестру его въ Смольный, и управлявшій ихъ состояніемъ, тоже умеръ нсколько лтъ тому назадъ. Сестра давнымъ давно вышла замужъ и, ко времени его отставки, даже успла овдовть; но съ нею онъ никогда не былъ особенно близокъ — они совсмъ не сходились.
О состояніи своемъ онъ думалъ очень мало и ни разу въ жизни не заглянулъ въ Нагорное. Всмъ имніемъ безконтрольно завдывалъ старый управляющій, а посл его смерти, по наслдству, его сынъ. Доходы получались исправно и были такъ значительны, что Шатрову, отъ юности жившему довольно скромно и вчно работавшему, не представлялось даже возможнымъ ихъ истрачивать. Въ двадцать лтъ его жизни по окончаніи Лицея у него образовался значительный капиталъ. Практическіе люди не разъ говорили ему, что съ такого имнія, какъ Нагорное, слдовало бы получать по крайней мр вдвое больше, чмъ получалъ онъ, но ему некогда было заняться этимъ вопросомъ, вдобавокъ нисколько его не интересовавшимъ.
Онъ халъ въ Нагорное ршительно не зная, что такое тамъ его встртитъ и какъ онъ будетъ жить. Его ожидали обширныя вотчины со многими полями, лсами и угодьями, съ деревнями и поселками, гд жили какъ могли и умли боле трехъ тысячъ душъ его крпостныхъ людей. Старинная усадьба расположилась на живописномъ высокомъ берегу Дона, была окружена большимъ вковымъ садомъ, но жить въ ней богатому барину, повидимому, не представлялось никакой возможности. Шатровъ и забылъ совсмъ, что лтъ двадцать тому назадъ старый домъ сгорлъ. Вспомнивъ объ этомъ уже по дорог, онъ ршилъ, что все же, вроятно, сохранилась какая-нибудь часть каменнаго обширнаго зданія, хоть дв-три комнаты. Большаго ему теперь не надо, — потому что вообще не надо ничего.
Оно такъ и вышло — именно три только комнаты оказались обитаемыми, и въ нихъ онъ поселился со своимъ старымъ камердинеромъ Софрономъ.
Перездъ Шатрова на постоянное жительство въ Нагорное произвелъ по узду большое волненіе и толки. Какъ, что, почему, думали, гадали, — и ничего не могли придумать. Наконецъ все объяснилось самымъ яснымъ и простымъ образомъ:
— А слышали небось Дмитрій Валерьяновичъ? Шатровъ-то?
— Что такое? что?..
— Приказано!.. выхать, молъ, въ двадцать четыре часа изъ столицы и жить безотлучно въ своей вотчин…