У развалин
Шрифт:
Саша, подобно своему дяд, кончилъ однимъ изъ первыхъ курсъ въ Лице и теперь отличію шелъ по служб. У него остались самыя пріятныя воспоминанія о пустынник дяд, а главное, о «тет Сон», и онъ давно бы съ удовольствіемъ къ нимъ похалъ, но это все какъ-то не удавалось. Его мать начала сильно прихварывать, ей необходимо было каждое лто узжать заграницу на воды, и онъ, единственный сынъ, ей всегда сопутствовалъ. Зимою — сначала ученіе, потомъ служба. Да и петербургская жизнь увлекала молодого человка.
Но вотъ, около года тому назадъ, онъ похоронилъ мать, и теперь,
Онъ нашелъ много перемнъ. Новый домъ, оставленный имъ еще недостроеннымъ, теперь имлъ видъ давно уже обжитого жилища. Дивный садъ сталъ еще великолпне; молодыя аллеи разрослись на славу, вс мечты и зати «пустынника» осуществились. Одн только развалины стояли неизмнными.
Но боле всего перемнъ было въ людяхъ. Эти перемны поразили Бобрищова. Дядя, такой моложавый въ первый его пріздъ, и притомъ еще молодившійся, теперь смотрлъ совсмъ старикомъ, даже какъ будто нсколько одичавшимъ и опустившимся. Годы подобной исключительно уединенной жизни но могли не отразиться даже на вншности Шатрова, не могли не сдлать его старомоднымъ человкомъ, — и это особенно бросалось въ глаза Бобрищеву, жившему въ петербургскомъ свт.
Петръ Дементьичъ необыкновенно растолстлъ, потерялъ свою прежнюю подвижность, почти ничего не говорилъ и только добродушно улыбался. Софронъ сгорбился и высохъ. Свою «тетю Соню» Бобрищевъ совсмъ не узналъ. Ничего, какъ есть ничего не осталось отъ прежняго полуребенка, съ которымъ онъ шалилъ и бгалъ взапуски и который такъ смшно и мило игралъ роль его «тетушки». Даже лицо у нея стало совсмъ другое. Ей уже исполнилось двадцать четыре года, для нея наступилъ самый лучшій возрастъ женщины. Бобрищевъ сразу почувствовалъ, что она прелестна. Но отчего же она такъ блдна, отчего въ глубокихъ глазахъ ея застыло такое грустное и усталое выраженіе? Она несчастна. Но вдь онъ помнилъ хорошо, какъ она любила его дядю. Да, любила… Однако этотъ чудный садъ, эта красивая рка, эта пустыня… и старики… и отсюда ни ногой никуда, ни разу… Ему не трудно было понять ея несчастье. Онъ удивился, какъ она еще жива, какъ она не зачахла, совсмъ не одичала у этихъ развалинъ.
Нсколько разъ поговорилъ онъ съ нею о томъ, о другомъ, онъ началъ изумляться еще больше. Тогда въ первый свой пріздъ, семнадцатилтній мальчикъ не могъ оцнить ее, да вдь и она, очевидно, была иная. Теперь же онъ поразился ея серьезностью, ея образованіемъ и развитіемъ. И это въ такой глуши, вдали отъ людей и жизни. Разумется, хорошъ былъ учитель-дядя, надо ему отдать справедливость, но какова и ученица!
Бобрищевъ былъ совсмъ очарованъ своей «тетей Соней» и притомъ чувствовалъ къ ней настоящую, глубокую жалость…
«Похоронили заживо — и вотъ она — такая!! Да вдь она могла быть лучшимъ украшеніемъ самаго избраннаго, самаго образованнаго общества!» — думалъ онъ.
А самъ онъ, человкъ изъ иного міра, — какое впечатлніе произвелъ онъ на «пустынниковъ»? Они тоже его не узнали. Отъ прежняго невзрачнаго галченка
Да и какъ еще выравнялся! Глаза были похожи, очень похожи на глаза дяди. Но вдь притомъ это были молодые лучезарные глаза, въ которыхъ горла жизнь, глаза еще не затуманенные долгими годами неудачъ, страданій и несчастій.
— Каковъ, каковъ галченокъ-то нашъ вышелъ! — повторялъ Дмитрій Валерьянычъ.
— Да ужъ точно, — въ отвтъ ему хриплъ Петръ Деменгьичъ, — мужчина за первый сортъ…. помилуй Богъ, ни въ жисть не узналъ бы его!
Софронъ ничего не говорилъ и только во вс свои старые слезившіеся глаза глядлъ на Бобрищева…
А Соня? Вдь этотъ пріздъ былъ огромнымъ событіемъ въ ея жизни. Она радовалась, ждала его. Она приготовила Саш, согласно, выраженному имъ письменно, желанію, т три уютныя комнаты въ развалинахъ, гд жилъ Дмитрій Валерьянычъ въ первые годы по прізд въ Нагорное и полтора года посл свадьбы, до отдлки новаго дома.
Войдя въ эти комнаты, сопровождаемый ею, Бобрищевъ сразу же увидлъ, что «тетя Соня» ничего, какъ есть ничего не забыла и приготовила ему самое прелестное и удобное гнздышко. Онъ глядлъ на нее съ сіяющими глазами, благодарилъ ее, цловалъ ея руки.
Вообще, несмотря на произведенное ею на него впечатлніе, на очарованность ею и свою къ ней жалость, Бобрищевъ, былъ развязенъ, простъ, какъ будто они встртились посл недавней разлуки. Но она не могла быть съ нимъ такою. Она многому научилась, многое знала и понимала, но ни мужъ, ни чудный садъ, ни рка, ни развалины не научили ее хорошо владть собою. Онъ называлъ ее «тетей Соней», шутилъ съ нею, цловалъ ея руки. А у нея языкъ не повертывался называть его попрежнему Сашей. Она не называла его никакъ и знала, что если ужъ непремнно придется называть, то назоветъ его Александромъ Николаевичемъ.
Ей было тяжело и непріятно, оттого, что онъ шутитъ съ нею, а главное оттого, что онъ цлуетъ ея руки.
Ужъ на слдующій день посл его прізда она сказала себ, что было бы гораздо, гораздо лучше, если бы онъ совсмъ не прізжалъ. Она чувствовала себя стсненной, совсмъ выбитой изъ своей обычной колеи. Если бы только возможно было, она она стала бы запираться на цлые дни у себя, только бы не встрчаться съ нимъ, не разговаривать, не слышать его голоса, не видть его глазъ, такъ прямо, такъ смло глядвшихъ ей въ глаза.
А между тмъ вдь это былъ тотъ Саша, съ которымъ она когда-то такъ недавно и въ то же время такъ безконечно давно, бгала по аллеямъ и каталась въ лодк, которому она цлыхъ семь лтъ по нскольку разъ въ годъ писала длинныя письма какъ старому другу. Да это онъ, онъ самый! сквозь новую оболочку изящнаго и красиваго человка, она все чаще и чаще начинала узнавать прежняго Сашу. Только зачмъ онъ пріхалъ… и вдь это не недля, не дв, онъ пріхалъ на цлое лто…
Она просто боялась его, хотя и не сознавала этого.