У развалин
Шрифт:
VIII
Стали проходить дни, недли, желаніе Сони уйти куда-нибудь, скрыться отъ Бобрищева, все увеличивалось. Но она хорошо понимала, что никто не долженъ подозрвать ея къ нему отношенія, ея непонятной неловкости въ его присутствіи и еще боле непонятнаго ея страха.
А все теперь складывалось именно такъ, что они бывали вдвоемъ гораздо чаще и на гораздо большее время, чмъ семь лтъ тому назадъ. Сближеніе ихъ росло не по днямъ, а по часамъ — и никакъ не могло быть иначе. Бобрищевъ не хотлъ называть себ чувства, влекшаго
Когда мысль объ отъзд мелькнула, онъ тотчасъ же отогналъ ее. Разв можетъ онъ теперь ухать, оставивъ ее въ такомъ положеніи, погибающей, тающей, какъ свчка, у этихъ развалинъ?.. Вдь еще годъ-другой подобной жизни, — и она погибнетъ, совсмъ зачахнетъ, у нея сдлается чахотка или что нибудь такое.
Она можетъ быть, да и наврно, не сознаетъ своего положенія. Надо ей открыть глаза, а потомъ открыть глаза и дяд, заставить его подумать о ней, заставить ухать наконецъ изъ Нагорнаго, показать ей свтъ и ее показать свту. Тогда она оживится, станетъ дышать полной грудью, тогда появится прежній здоровый румянецъ на ея щекахъ, и милые глаза ея измнятъ это страдальческое, усталое выраженіе, отъ котораго скребутъ кошки на сердц.
И вотъ, когда прежняя интимность возстановилась между ними, Бобрищевъ, очень ловко и осторожно, коснулся Сониной раны. Онъ началъ съ дружескихъ откровенностей, съ описаній своей жизни, и это дало ему возможность вводить Соню въ такія сферы, о которыхъ она имла, благодаря мужу, совершенно одностороннее представленіе. Она давно догадывалась, на основаніи многаго изъ прочитаннаго ею, что Дмитрій Валорьянычъ черезчуръ пристрастенъ, но теперь передъ нею было живое, осязательное доказательство этого.
И жизнь, и люди вовсе ужъ не такъ отвратительны, какъ увряетъ ея мужъ. Везд, разумется, есть мракъ, даже много мраку; но есть и свтъ. Люди созданы не для того, чтобы уходить въ пустыню; они должны жить среди себ подобныхъ, общей жизнью, съ ея радостями и печалями. Да и потомъ, вотъ Саша разсказываетъ о своихъ разнообразныхъ заграничныхъ путешествіяхъ съ матерью. Онъ столько видлъ, что еслибы ей увидть хоть только половину, — этого бы хватило на всю жизнь для чудныхъ, пріятныхъ воспоминаній.
Она жадно, мучительно слушала, отдавалась этимъ долгимъ разсказамъ.
Теперь она уже не боялась «Саши», а между тмъ ея страхъ, страхъ предчувствія, быстро начиналъ оправдываться. Каждая прогулка по душистымъ аллеямъ сада, каждая бесда у живописныхъ, обвитыхъ хмелемъ и дикимъ виноградомъ развалинъ приносили ей новую отраву. Она была достаточно подготовлена; но все таки еще многаго не сознавала ясно. Теперь она поняла все — и душа ея возмутилась.
Передъ нею встали, во всхъ мелочахъ
— Вдь не можете же вы, тетя Соня, не понимать, что нельзя такъ жить, какъ вы до сихъ поръ жили… Такъ можетъ прожить какая-нибудь деревенская поповна, читающая по складамъ «аглицкаго милорда Георга»! Да и та вдь иметъ свои развлеченія, свою компанію.
— Почему же вы думаете, что я этого не понимаю? — подняла на него Соня свои усталые глаза.
— А если понимаете, такъ зачмъ же до сихъ поръ допускали подобную жизнь? Вдь это самоубійство! Послушайте, мн кажется, что вы сами во всемъ виною. Дядя васъ слишкомъ любитъ и, хотя обстоятельства его жизни и года сдлали его нсколько эгоистичнымъ, онъ никогда бы не отказалъ вамъ…
— Въ чемъ? — мучительно воскликнула она, — ухать изъ Нагорнаго, жить какъ живутъ вс люди? Да, онъ еще давно говорилъ, что отпуститъ меня, если я захочу его покинуть, но самъ живымъ не двинется… Отпустить — и тогда… всему конецъ…
— Мн кажется, что вы клевещете на дядю, вы представляете его себ черезчуръ уже каменнымъ, непреклоннымъ. Вотъ я поговорю съ нимъ, я объясню ему то, чего онъ не замчаетъ, но что бросается въ глаза со стороны — и увидите мы встртимся этой зимой въ Петербург.
Соня вся похолодла.
— Боже васъ избави! — воскликнула она, въ ужас хватая его руку и удерживая ее въ своихъ рукахъ, будто боясь, что вотъ онъ сейчасъ вырвется и побжитъ къ Дмитрію Валерьянычу.
— Вы его не знаете, а я знаю… если онъ хоть только на минуту заподозритъ меня — я погибла!
Она слишкомъ долго сдерживала себя, ея нервы были черезчуръ натянуты, да можетъ быть и блескъ его глазъ, ощущеніе его руки, крпко сжимавшей ея руку, помогло этому: она вдругъ зарыдала и прерывавшимся голосомъ повторила:
— Да, если мужъ… хоть на минуту заподозритъ меня… я погибла!..
Бобрищевъ совсмъ растерялся. Ея рыданія душили его.
— Соня, милая, милая… да успокойтесь же… что-же это такое?!..
Онъ невольно склонился къ ней и цловалъ ея руки.
Они были въ бесдк изъ акацій, прозрачной, маленькой бесдк.
— Кушать подано… баринъ давно дожидаются! — раздался строгій, какой-то сдавленный голосъ.
Они сразу не поняли, что это, кто говоритъ, откуда.
Передъ ними стоялъ Софронъ и глядлъ на нихъ злобно и презрительно своими старыми, слезящимися глазами.
IX
Софрону было теперь уже около семидесяти лтъ. Когда его баринъ, Дмитрій Валерьянычъ, единственное существо, которому онъ дйствительно, и «по закону», и по многолтней привычк, былъ преданъ, — ршилъ покинуть Петербургъ и поселиться въ Нагорномъ, — онъ очень одобрилъ это ршеніе. Оно какъ разъ сходилось съ его желаніями.
— Вотъ, теперь будемъ жить у Христа за пазухой! — радовался онъ, — а то, что тутъ, въ столиц-то этой, ншто здсь жизнь — одинъ грхъ и срамъ!..