У стен Старого Танжера
Шрифт:
Тут Галеб-водонос, чуть привстав, закричал во всю свою глотку, привыкшую зазывать клиентов:
— Почему варвар? Наши отцы и отцы наших отцов делали точно так же.
— Верно, верно, — заговорил крестьянин Фуад. — В деревне каждый ребенок знает, что у животных все недуги лечат огнем.
Башир, который обычно отделывался насмешкой или любезностью, на сей раз вышел из себя и в запальчивости сказал:
— Отцы ваших отцов, говорите? Деревенские дети? Да разве они столько учились, прочли столько книг, имели такой опыт, как доктор Эванс? Разве они умели творить чудеса, как он, целитель больных животных? Огонь лечит все, говорите вы! А вы видели белого ослика? Он умирал потому, что его лечили каленым железом, ведь у него на теле не было живого места! Хотите верьте, хотите нет, но это так!
Тут в разговор вступил Кемаль, заклинатель змей, который, хоть и сидел в первом ряду, до сих пор не проронил ни слова — он и вообще-то редко пользовался человеческой речью.
— Напрасно ты горячишься, славный рассказчик, — сказал он. — Я имею дело с животными, у которых самая тонкая кожа, и я подтверждаю, что ты совершенно прав.
Эти слова вернули Баширу душевное равновесие, и он продолжил с необычайной учтивостью:
— Если я говорил слишком резко, о друзья мои, знайте, что я лишь передавал то, что слышал от доктора Эванса. И еще он мне сказал:
«Да, Башир, этому ослику причинили много зла, и, по всему видно, часы его сочтены. Но в нем — и это очень важно, Башир, — в нем еще теплится желание жить. Я сужу по тому, как он из последних сил старается не лечь на землю. Он чувствует, что стоит ему прилечь хотя бы на минуту — и для него все будет кончено. И он, превозмогая себя, держится на ногах. Но ты, Башир, можешь ему помочь. Я дам тебе лекарства и скажу, как их применять, но самое лучшее средство у тебя уже есть — это твои добрые чувства. Видишь: смерть уже подошла к нему совсем близко. Знания и опыт подсказывают мне, что она неизбежна. И все же, он и ты — вы вместе, если очень захотите, можете попытаться доказать, что я не прав».
Сказав это, доктор Эванс вывел из конюшни двух уже почти выздоровевших мулов, и мы отвели туда ослика, поддерживая его с обеих сторон. В конюшне к потолку был прикреплен толстый брус, на котором висела незатянутая подпруга. Я продел ремень под животом ослика и приладил его так, чтобы он не касался израненного хребта. Теперь ослик мог стоять, не прилагая усилий, будучи как бы подвешенным. Вы, конечно, понимаете, что все это я делал под руководством доктора Эванса.
Потом я отправился с ним в помещение, где хранятся лекарства, и мы в два приема перенесли в конюшню все необходимое. О друзья мои, если б вы видели все эти бутылки, коробки, горшочки, колбы, склянки, тюбики, шприцы, эти порошки, пасты, пилюли и настойки! Одни лекарства пахли рыбой, другие — тухлыми яйцами, третьи — сушеными травами, и было еще множество лекарств вообще без запаха. Их я распознавал по цвету или по форме пузырьков и коробок, в которых они находились. Объяснив мне назначение каждого лекарства и способ применения, доктор Эванс оставил меня один на один с осликом.
Тут-то и началась у меня настоящая работа. Я то смачивал ватные тампоны в целебных отварах и делал примочки, то пинцетом осторожно снимал засохшие корки, то прочищал ослику ноздри пастой, то накладывал на содранную спину мази, то давал ему проглотить пилюли, придающие силы и способствующие образованию новой крови, то делал уколы против нагноения ран… И еще у меня была уйма других дел — теперь уж и не припомню каких.
— Тем лучше, что ты о них забыл! — визгливым голосом закричала беззубая старуха Фатима. Она подняла обе руки, — с годами они стали похожи на лапы хищной птицы, — и, хлопнув себя по тощей обвисшей груди, запричитала: — Вот этой грудью я кормила детей, которые умерли совсем малютками, и никто даже не пытался их лечить! И детей тех, кто выжил, постигла та же участь, а теперь такая же участь ждет моих правнуков.
— Ив наших семьях то же самое! Все то же самое! — раздались голоса в толпе.
И Башир негромко, спокойно ответил:
— Знаю, бабуля, все знаю, друзья мои. Мне, конечно, еще мало лет, но сколько я себя помню, я всегда жил без крова, без родителей, среди таких же, как я, беспризорных детей. А как много я видел их — трясущихся в лихорадке, страдающих от смертельного недуга, одиноких, голодных, лежащих в уличной пыли и грязи, облепленных мухами, со вздутыми, как бурдюки, животами. И никому не было до них дела, кроме тех людей, которые должны были убрать с дороги их маленькие безжизненные тельца. Я сам, когда был болен, оказался, словно околевающий бездомный пес, совершенно без помощи, и жив остался лишь по воле Аллаха. Да, друзья мои, уж я-то знаю, может быть, даже лучше, чем вы, какова участь детей бедняков.
Здесь Башир на время умолк и обвел своими добрыми карими глазами, насквозь пронизанными лучами полуденного солнца, лица слушателей. Потом он спросил еще более тихим ласковым голосом:
— Но чем, скажите, виноват ослик, умирающий оттого, что его истязали каленым железом?
Говоря это, Башир остановил взгляд на человеке самом бесчувственном, самом черством из всех, что сидели вокруг него. И старый ростовщик Наххас, о котором говорили, что он лишь тогда справедлив, когда взвешивает свои монеты и драгоценные камни, процедил сквозь зубы, качая головой:
— Мне нечего тебе возразить.
И Башир продолжил свой рассказ:
— Ухаживая за осликом, я делал все возможное, чтобы он не заснул. Это было очень важно. Если он заснет или хотя бы впадет в оцепенение — он неминуемо погибнет, наставлял меня доктор Эванс. Во сне не борются за жизнь, а ослик должен бороться беспрерывно, до тех пор пока отдых, хороший уход и лекарства не возымеют действия. Потом организм будет сам себе помогать в борьбе с недугом, но сейчас нужно из последних сил помогать ему. И ослик это прекрасно понимал, он вообще был очень умен. Он проглатывал все лекарства, которые я ему давал, и спокойно, без малейшего сопротивления, позволял мне делать с ним все, что необходимо. Он сам берег тот тоненький фитилек жизни, что еще горел в нем. Усилием воли он старался все время держать широко открытыми свои гноящиеся глаза. Глядя на меня, он как бы говорил: «Видишь, Башир, я не сплю, нет, я живу, живу».
И все же силы порой покидали его. Подчас я видел, что он держится на ногах только благодаря свисавшей с потолка подпруге и желание жить оставляло его. Хотя его глаза по-прежнему оставались открытыми, это были невидящие глаза: их застилала какая-то серая пелена. Тогда я чувствовал, друзья мои, что костлявые руки смерти уже почти добрались до его сердца.
В такие минуты я, отложив в сторону лекарства, гладил его мордочку и разговаривал с ним, стараясь приободрить. «У тебя, малыш, теперь есть друг, — говорил я. — Ты не одинок и не погибнешь в этом большом городе. Ты поправишься, вот увидишь! Это я, Башир, который заботится о тебе, — я обещаю, что ты снова насладишься ярким солнцем, прохладной тенью, свежей водой. Еще немного мужества, мой маленький, — и ты будешь здоров».
В эти слова я вкладывал все силы своей души. Моя энергия передавалась ослику. Серая пелена, застилавшая ему глаза, постепенно становилась тоньше, прозрачней и совсем спадала. И вот он уже снова мог видеть меня, понимать то, что я ему говорил, — он ведь был очень умным осликом. Жажда жизни возвращалась к нему. Он с благодарностью смотрел на меня, клал мордочку мне на плечо и даже шевелил ухом. Тогда я снова принимался делать ему уколы, мыть, перевязывать раны, давать лекарства. И моя любовь к нему день ото дня становилась все сильней.