Уарда
Шрифт:
Целыми семьями стояли фиванцы у пилонов, ожидая, пока выйдет процессия жрецов, чтобы примкнуть к ней и вместе с нею направиться к огромному храму, а оттуда переправиться через Нил в некрополь на празднично убранных барках. Сегодня, в день Праздника Долины, Амона – великого бога Фив – торжественно перевозили в Город Мертвых, чтобы он, как говорили жрецы, принес там жертву своим родителям, пребывающим в потустороннем мире. Путь его лежал на запад – туда же, где находили место упокоения бренные останки смертных; там, на западе, миллионы раз угасало солнце, чтобы на другой день вновь появиться из мрака ночи.
Вновь народившийся светоч, говорили жрецы, не забывает угасший, из которого он родился, и возносит ему хвалу, в облике Амона,
«Приноси жертвы, – учит одна из священных заповедей, – отцу твоему и матери твоей, что покоятся в долине гробниц, ибо это угодно богам, которые примут дары, как будто им принесены они. Посещай чаще усопших, чтобы то, что ты делаешь для них, сын твой сделал для тебя».
Праздник Долины был праздником мертвых, но не праздником печали с плачем и жалобными воплями, а праздником радости, посвященным памяти тех, кого люди продолжали любить и после смерти, прославляя их как блаженных. Мертвых почтительно поминали, приносили им жертвы и пировали, собираясь в гробницах или перед усыпальницами.
В этот день семьи бывали неразлучны: муж, жена и дети не покидали друг друга ни на минуту. За ними следовали рабы с провизией и факелами, чтобы освещать мрак подземелий, а также и дорогу во время ночного возвращения.
Даже последний бедняк за день до праздника договаривался о местечке для себя на одной из больших лодок, перевозивших жителей Фив на другой берег. Лодки богачей, сверкая ярким убранством, уже стояли наготове, ожидая своих владельцев и их семьи. Детям снилась ночью священная праздничная ладья Амона, которая в великолепии своем, как рассказывала им мать, почти не уступает золотой барке бога солнца, плывущего в ней со своими спутниками по небесному океану.
По большой лестнице храма Амона, спускавшейся к Нилу, уже сновали жрецы, а весь берег был усеян людьми; по реке скользили многочисленные лодки. Громкие звуки праздничной музыки заглушали гомон толпы. Прижатые друг к другу, окутанные облаками пыли, люди старались пробиться к своим лодкам и баркам. Уже опустели дома и хижины Фив – толпа каждую минуту ожидала появления бога из ворот храма, а членов семьи царского дома все еще не было видно, хотя обычно в этот день они пешком приходили в огромный храм Амона. Все уже спрашивали друг друга, почему так долго нет Бент-Анат – прекрасной дочери Рамсеса, почему задерживается выход процессии из ворот храма.
За стеной, скрывавшей пестро раскрашенные постройки храма от взоров толпы, жрецы уже затянули свои торжественные гимны, уже везир с блестящей свитой вступил в святилище. Наконец, распахнулись ворота, показались мальчики в легких набедренных повязках – они должны были усыпать цветами путь бога, – густые облака благовонных курений уже возвещали о приближении самого бога, но дочь Рамсеса все еще не появлялась.
Как всегда в таких случаях, в толпе мгновенно поползли самые противоречивые слухи. Но точно известно было лишь одно – это подтверждали и служители храма: царевна не примет участия в шествии, ее не допустили к Празднику Долины.
Вместе со своим братом Рамери и супругой Мена стояла она в это время на балконе дворца и смотрела на реку, ожидая появления статуи бога на священной ладье.
За день перед тем, ранним утром, верховный жрец храма Амона в Фивах старик Бек-ен-Хонсу снял с нее клеймо осквернения, а вечером он пришел сообщить, что Амени запрещает ей вступить на землю некрополя, пока она не вымолит прощения и у богов запада.
Еще до очищения Бент-Анат посетила храм богини Хатор и якобы осквернила его своим присутствием, а поэтому суровый глава Города Мертвых имел право – что подтвердил и Бек-ен-Хонсу– закрыть ей доступ на западный берег.
Тогда Бент-Анат обратилась к Ани, но, хотя везир и выразил готовность заступиться за нее, поздно вечером он пришел сказать, что его заступничество не помогло – Амени был неумолим. Изобразив на своем лице сожаление, везир посоветовал ей во избежание скандала не идти наперекор всеми почитаемому Амени и не появляться на празднике.
Катути же послала карлика Нему к своей дочери, приглашая ее принять участие в процессии и принести жертвы в гробнице предков. Однако Неферт велела передать ей, что она не может оставить свою подругу и повелительницу.
Бент-Анат отпустила всех своих знатных придворных и просила их не забывать о ней в этот прекрасный праздник.
Увидав с балкона, что возле храма толпятся люди, а по реке снуют лодки, она вошла в свою комнату и позвала брата, который громко негодовал по поводу дерзости Амени. Когда он пришел, Бент-Анат взяла его руки в свои и сказала:
– Оба мы провинились, брат мой, так будем же терпеливо нести наказание и поступать так, как будто с нами рядом наш отец.
– Он сорвал бы с плеч этого заносчивого жреца шкуру пантеры, если бы тот осмелился так унизить тебя в его присутствии! – воскликнул Рамери.
Слезы гнева и обиды заструились по щекам юноши.
– Ну, полно, перестань сердиться, – успокаивала его Бент-Анат. – Ты был еще совсем маленьким, когда отец в последний раз принимал участие в Празднике Долины.
– О, я хорошо помню это утро и никогда не забуду его!
– Ну еще бы, – сказала Бент-Анат. – Не уходи, Неферт, ты ведь мне совсем как сестра! Это было чудесное утро! Нас, детей, празднично одетых, собрали в большом зале дворца. Потом фараон велел позвать нас в эти комнаты, где жила наша мать, умершая несколько месяцев назад. Он брал каждого из нас за руку и говорил, что прощает нам все наши шалости, если мы чистосердечно раскаиваемся, а затем целовал в лоб. После этого он сказал так просто, как будто был простым человеком, а не могущественным фараоном: «Может быть, и я обидел кого-нибудь из вас или поступил с кем-нибудь несправедливо. Я, правда, не чувствую за собой вины, но, если это было, я искренне сожалею об этом!» Тут все мы бросились к нему, каждый хотел его поцеловать, но он с улыбкой отстранил нас и сказал: «Но вы сами знаете, в одном я никого из вас не обделил! Я говорю об отцовской любви. И сейчас я вижу, что вы возвращаете мне то, что я вам дал». После этого он напомнил нам о нашей покойной матери, сказав, что самый нежный отец не может заменить мать. Описав в ярких выражениях самоотверженность покойной, он предложил нам всем вместе помолиться у ее гробницы, принести ей жертву и всегда быть достойными ее не только в большом, но и в мелочах, из которых складывается наша жизнь, подобно тому как год складывается из дней и часов. Мы, старшие, пожали тогда друг другу руки, и, пожалуй, никогда не была я такой хорошей, как в этот день у могилы матери!
Неферт подняла влажные от слез глаза и со вздохом проговорила:
– С таким отцом, мне кажется, легко всегда быть хорошей.
– Но неужели твоя мать в утро этого праздника не пыталась просветлить твою душу? – спросила Бент-Анат.
Вся вспыхнув, Неферт ответила:
– Мы всегда опаздывали из-за наших нарядов, и нам приходилось торопиться, чтобы вовремя попасть в храм.
– Ну, так пусть я сегодня буду твоей матерью! – воскликнула Бент-Анат. – И твоей тоже, Рамери! Помнишь ли ты, как отец просил в этот день прощения у придворных и слуг, как он внушал всем, что нужно изгнать из сердца всякую злобу? «Сегодня, – говорил он, – у человека должна быть не только чистая одежда, но и чистая душа». А это значит, брат мой, – ни единого злого слова против Амени! Возможно, что это закон вынуждает его к такой строгости. Отец, конечно, узнает обо всем и вынесет свой приговор. Сердце мое так переполнено чувствами, что, кажется, вот-вот они перельются через край! Подойди, Неферт, поцелуй меня, и ты тоже, брат! А теперь я пойду в свою молельню, где стоят статуи предков, и буду думать о моей матери и о блаженных душах наших любимых, которым я сегодня не могу даже принести жертву.