Уарда
Шрифт:
Услыхав эти слова, Паакер громко всхлипнул, но не повернул головы к матери.
Она нежно звала его, но он не шелохнулся. Тут взор ее случайно упал на колчан, лежавший среди другого оружия на одной из скамей. Сердце ее сжалось при виде стрел, и дрожащим голосом она воскликнула:
– Я запрещаю тебе думать об этой безумной мести – ты слышишь? Ты откажешься от нее? Ты молчишь. Нет?! О бессмертные боги, что же мне делать?
Вне себя от горя воздела она к небу обе руки, но тут же опустила их, с отчаянной решимостью бросилась к колчану, выхватила из него одну из стрел и попыталась сломать ее.
Тогда Паакер вскочил и, подбежав к матери, вырвал у нее стрелу. Острый наконечник стрелы слегка оцарапал ей руку, и несколько капель темной крови упало на каменный пол.
Махор увидал эти капли и хотел схватить ее поцарапанную руку, но Сетхем, не выносившая вида крови, ни чужой, ни своей, мертвенно побледнела и, оттолкнув сына, проговорила каким-то чужим, глухим голосом, совершенно непохожим на ее обычно ласковый тон:
– Эта окровавленная материнская рука не коснется тебя до тех пор,
Паакер упал на колени и начал корчиться в страшных судорогах, а его мать направилась к двери. Там она опять остановилась и, обернувшись к сыну, постояла так еще несколько минут. Уста ее не вымолвили ни слова, но глаза молили Паакера подойти к ней.
Напрасно! И она вышла из комнаты… Порыв ветра с грохотом захлопнул за ней дверь. Закрыв глаза здоровой рукой, Паакер в изнеможении простонал:
– О мать моя! Я не могу отказаться от мести, я уже не имею права сделать это.
Неистовый вой ветра заглушил его слова, а вслед за тем один за другим раздались два сильных глухих удара, как будто с неба обрушились глыбы скал. Паакер вздрогнул и подошел к окну, в котором брезжили серые сумерки занимающегося утра, чтобы разбудить рабов. Через несколько минут они сбежались на его зов, а домоправитель, смертельно перепуганный, еще издали крикнул ему:
– Ураган повалил высокие мачты у ворот дома!
– Не может этого быть! – вскричал Паакер.
– Это правда! – уверял его домоправитель. – Они были подпилены у самой земли. Нет сомнения, это сделал плетельщик циновок, которому ты перебил ключицу. Он бежал в эту ненастную ночь.
– Спустить собак! – закричал махор. – Все, у кого есть ноги, – в погоню за этим прохвостом! Свободу и пять горстей золота тому, кто его поймает!
Все гости Дома Сети уже мирно спали, когда верховному жрецу Амени доложили, что колдунья Хект доставлена. Он тотчас же отправился в зал, где везир поджидал старуху.
Услышав шаги верховного жреца, Ани очнулся от глубокого раздумья и нетерпеливо спросил:
– Она пришла?
Получив утвердительный ответ, везир заботливо поправил спутавшиеся локоны своего парика и воротник-ожерелье:
– Толкуют, что эта ведьма очень могущественна. Может быть, ты благословишь меня, дабы я был огражден от ее колдовских чар? Правда, у меня на груди глаз Гора и вот эта «Кровь Исиды» [ 186 ], но как знать, может быть…
– Мое присутствие послужило бы тебе надежной защитой, – сказал Амени. – Но… нет, нет, нет! Что я говорю! Ведь я же знаю, что ты хочешь повидаться с ней наедине. Ну, так пусть ее введут в тот покой, где священные изречения на стенах защищают от всяких чар. Прощай, я иду спать. Святой отец, – обратился он к жрецу, – приведи колдунью в один из освященных покоев, а затем окропи порог и проводи туда нашего великого повелителя Ани.
186
«Кровь Исиды» – амулет, имевший форму петли. Обычно изготовлялся из халцедона, и на нем высекались 75-я и 76-я главы «Книги Мертвых», посвященные этому амулету. Называли этот амулет «Кровь Исиды», «Чары Исиды», «Мудрость Исиды». (Прим. автора.)
Верховный жрец вышел и спрятался в небольшой комнатке, смежной с залом, где должна была произойти беседа Ани с колдуньей. В этой комнатке благодаря искусно вделанной в стену слуховой трубе слышно было каждое слово, даже шепотом произнесенное в соседнем зале.
Увидав колдунью, Ани в испуге отпрянул – ее внешность в этот поздний час невольно вселяла страх. Ураган превратил в лохмотья ее ветхие одежды, растрепал ее седые, но все еще густые волосы, которые космами падали ей на лицо.
Опираясь на клюку и всем телом подавшись вперед, она устремила на везира горящий взор своих покрасневших, запорошенных песком глаз. Когда ее вели, ветер целыми пригоршнями швырял ей песок в лицо. Она была похожа на гиену, подкрадывающуюся к своей добыче. Ани вздрогнул, словно от холода, когда услышал от нее приветствие и слова упрека за то, что он избрал для разговора с ней такое странное время.
Вслед за тем, поблагодарив его за возобновление грамоты и подтвердив, что Паакер действительно получил от нее любовный напиток, колдунья привела в порядок свои волосы: эта старуха внезапно вспомнила, что она все-таки женщина.
Везир развалился в кресле, а она стояла перед ним. Однако ночное путешествие и борьба с ураганом так измучили ее дряхлое тело, что она попросила у Ани разрешения сесть, поскольку ей предстояло рассказать ему одну длинную историю, которая сделает махора мягким как воск.
Везир указал ей на один из углов комнаты.
Старуха поняла его жест и уселась прямо на каменный пол.
Воцарилась тишина. Когда везир напомнил ей, что она обещала ему рассказать какую-то историю, колдунья долго еще молча смотрела в пол, затем начала говорить, как бы обращаясь к самой себе:
– Я, пожалуй, расскажу об этом, потому что хочу, наконец, обрести покой… Я не желаю остаться небальзамированной, когда за мной придет смерть. Неизвестно ведь, может быть, на том свете и есть что-нибудь… а мне не хотелось бы упускать случай; кроме того, я желала бы встретиться с ним там, пусть даже это произойдет в кипящих котлах, где варятся грешники. Ну, слушай же меня! Но, прежде чем я начну говорить, поклянись: что бы ты ни узнал, ты дашь мне возможность жить спокойно и позаботишься о моем бальзамировании, когда я помру. Иначе я не скажу ни слова.
Ани кивнул в знак согласия.
– Нет, нет! – воскликнула старуха. – Я сама скажу тебе слова клятвы: «Если я не сдержу слова, данного мною Хект, которая предаст в мои руки махора, то пусть духи, коими она повелевает, свергнут меня еще до того, как я взойду на трон!»
Не гневайся, повелитель, и скажи лишь – Да. Все, что ты узнаешь сейчас, много дороже одного ничтожного словечка!
– Ну, ладно – да! – проговорил везир, с нетерпением ожидая важных сведений.
Старуха пробормотала несколько непонятных слов, потом выпрямилась и, вытянув далеко вперед свою тощую шею, спросила везира, глядя на него сверкающими глазами:
– Доводилось ли тебе слышать, когда ты был еще молод, о певице Беки? Хе-хе! Ну, взгляни же на меня – вот она сидит, скорчившись, здесь, перед тобой!
При этом она хрипло расхохоталась и прикрыла лохмотьями иссохшую грудь, как бы стыдясь своего отвратительного тела.
– Да, да, – проговорила она. – Все наслаждаются виноградом и выжимают из него сок, а когда выпьют молодое вино, жмыхи выбрасывают на помойку. Вот и я – как выжатая виноградина! Не гляди на меня с таким состраданием! Когда-то я была сочной, и хоть сейчас все меня презирают, но никто не в силах отнять у меня прошлого. На мою долю выпала полная, как чаша, жизнь, со всеми ее наслаждениями и страданиями, с любовью и ненавистью, с блаженством, отчаянием и местью. Ну, а теперь я начну свой рассказ. Ты предлагаешь мне сесть вон в то кресло? Не надо! Оставь меня, я давно уже привыкла сидеть вот так! Я заранее уверена, что ты выслушаешь меня до конца; я знала это… ведь когда-то и я принадлежала к вашей среде! Крайности легко могут породниться. Это я на себе испытала! Самые знатные вельможи с мольбой простирали руки к самой блестящей из красавиц… да, было такое время, когда я водила людей, равных тебе, за собой на цепочке. Начать, что ли, с самого начала? Ну, ладно. У меня сегодня какое-то странное настроение. Лет пятьдесят назад я бы в таком настроении запела песню, да песню! Ты удивлен – такая старая ворона и песня? Ну, так вот… Мой отец был знатного рода – он был номарх Абидоса. А когда первый Рамсес завладел троном, он остался верным дому твоих предков. Тогда новый фараон сослал его и всю его семью в Эфиопию на золотые прииски, и там все они умерли – мои родители, братья и сестры. Одна я каким-то чудом уцелела. А так как я была красива и умела петь, один музыкант взял меня в свою труппу и привез в Фивы. Всякий раз, как в доме какого-нибудь вельможи устраивали пиршество, Беки непременно должна была там выступать. Я получала в то время и цветы, и золото, и нежные взгляды – всего вдоволь. Но я была горда и холодна, а несчастье, постигшее моих родных, ожесточило меня уже в такие годы, когда даже самое терпкое вино имеет вкус меда. Но пробил и мой час! Прекраснее и статнее всех, самым достойным и серьезным был юный Асса – отец старого махора, дед поэта Пентаура… нет, я хотела сказать – махора Паакера. Ты ведь знал его? Где бы я ни пела, он неизменно садился напротив и не спускал с меня глаз. И я тоже не могла оторвать от него взгляда… ну, а обо всем остальном ты сам можешь догадаться! Впрочем, нет, не можешь! Потому что так, как я любила Асса, не любила ни одна женщина в мире, ни до, ни после меня. Почему же ты не смеешься? Это, должно быть, очень потешно – слышать такие слова из беззубого рта старой ведьмы! Он давно уже умер. Я теперь ненавижу его всей душой, но как бы нелепо это ни выглядело, мне кажется, что я люблю его и по сей день. Асса в то время тоже меня любил, и он принадлежал мне целых два года. Потом он вместе с фараоном Сети ушел на войну, и его очень долго не было, а когда я вновь увидала его, он был уже женат на женщине из знатного и богатого рода. В то время я была еще очень хороша, но он упорно не смотрел на меня во время праздников. Пожалуй, раз двадцать пыталась я встретиться с ним, но он бежал от меня, словно от прокаженной. Меня охватила смертельная тоска, и в конце концов я свалилась в горячке. Врачи говорили, что дни мои сочтены, и тогда я послала ему письмо. В нем было написано только одно: «Умирающая Беки хочет перед смертью еще раз повидать Асса». А в папирус я вложила его первый подарок – простенькое золотое колечко. И какой же ответ я получила? Пригоршню золота! Да, да! Золото… золото… Поверь мне, как только я его увидала, оно причинило моим глазам более жестокую боль, чем раскаленный железный прут, который вонзают в глаза преступников, приговоренных к ослеплению! Еще и сегодня, стоит мне только вспомнить ту минуту, как… Но что вы, мужчины, вы, знатные господа, знаете о сердечных муках? Довольно двум-трем из вас собраться вместе, и ты расскажешь им эту историю, а один из вас, самый достойный, степенно промолвит: «Правильно поступил этот человек, поистине правильно. Он ведь был женат, и ему пришлось бы выслушать не один горький упрек от своей жены, если бы он пошел к певице». Права я или нет? Я хорошо знаю, никто не подумает при этом, что певица-то ведь тоже человек, способный чувствовать, и она тоже была его женой; ни один не скажет себе, что такой поступок уберег его от домашних неприятностей, а ее вверг в отчаяние на целых полвека! Асса избежал упреков, зато на него самого и на весь его дом обрушились тысячи проклятий. Он считал себя просто чудо каким добродетельным, когда разбил нежное сердце, повинное только в любви к нему! Я знаю, он все равно пришел бы, даже не испытывая ко мне никаких чувств, если бы не боялся самого себя, не боялся, что умирающая еще раз зажжет в нем прежнее, насильно затоптанное пламя. Я бы пожалела его, но то, что он прислал мне золото, – этого я никогда не могла ему простить, и за это он поплатился своим внуком…