Убежище, или Повесть иных времен
Шрифт:
того, как был подан обед, во время которого нам, как всегда, предстояло
петь. Скрытая от взоров общества, я теперь имела возможность рассмотреть
Елизавету. Она беседовала с Лейстером, стоящим за спинкой ее кресла. Хотя
лицом Елизавета совсем не походила на свою прелестную мать, черты ее
были правильны, глаза — необычайно малы, но взгляд их так быстр и ясен, что,
казалось, схватывал все на лету. Кривизна стана лишала ее облик истинной
величавости, и
надменностью. С лица ее не сходила язвительная, саркастическая улыбка. Наряд
отличался несообразной возрасту яркостью и пышностью. Я не могла
избавиться от мысли, что, в глазах иностранцев, лишь усилиями советников
поддерживается репутация королевы, способной, пренебрегая своими
почтенными летами, выставлять напоказ обнаженную шею и носить пышные накладные
волосы, причесанные так, как приличествует лишь совсем молодой девушке.
Однако при иных обстоятельствах зал являл бы собой чарующую картину.
Он был украшен прекрасными статуями, убран шпалерами и пурпурными
занавесями с золотой бахромой. Из высоких стрельчатых окон в готическом
стиле открывался дивный вид на озеро, заполненное богато изукрашенными
лодками. Огромная толпа королевских слуг и глубочайшая почтительность
многочисленных вельмож были для меня зрелищем новым и невиданным. Я
обводила взглядом гостей, пытаясь решить, может ли хоть один из них
сравниться с Лейстером. Где, ах, где нашелся бы равный ему? Тайная тревога
зажгла яркий румянец на его щеках, взгляд его выразительных глаз
пронизывал занавес, скрывающий нас от общества. Обед завершился, и заиграла
музыка. После того как были исполнены обычные пьесы, в наступившей тишине
зазвучал мой голос и лютня моей сестры. Изумление охватило
присутствующих, и все глаза устремились туда же, куда смотрел лорд Лейстер. Королева
перестала чистить персик и с чрезвычайной живостью разговаривала с
Сиднеем, который отвечал ей с одушевлением, показывавшим, что предмет
разговора близок его сердцу. Едва я закончила песню, занавес был отдернут в
сторону, как я узнала впоследствии, услужливым Сиднеем по приказанию
королевы, и мы предстали перед взорами всего королевского двора.
Ошеломленная, я выронила ноты, а Эллинор с очаровательной скромностью склонилась
над своей лютней. Многочисленные восторженные восклицания вельмож
польстили бы нашему тщеславию, если бы мы не слышали многократно, что
для придворных все что угодно может стать чудом на час. Этот роковой миг
стал решающим в моей жизни — он пробудил опасные подозрения в душе
Елизаветы, безмерную тревогу — в сердце человека, в ком была вся моя
жизнь, а в сердце другого человека — страсть, истребить которую смогла
лишь холодная рука смерти. Я говорю о любезном Сиднее, который, в
восхищении от того, что девушка, очаровавшая королевский двор, оказалась той,
чьи черты неизгладимо врезались ему в память, всецело и пылко отдался
своей склонности.
Как только самообладание вернулось ко мне, я стала пристально
наблюдать за королевой. После того как обнаружилось наше присутствие, она сиде-
ла, погрузившись в глубокое раздумье, время от времени внимательно
всматриваясь в нас, а затем с живостью устремляя пытливый взгляд на Лейстера. Я
всеми силами старалась спокойно встречать направленный на меня
испытующий взор, но всякий раз само усилие выдавало меня и предательский
румянец заливал лицо, когда ее внимание обращалось ко мне. Безразличие,
проявленное королевой к музыке, заставило восторженные восклицания
смолкнуть, и вскоре нам было позволено удалиться. Сидней, принесший эту весть,
горячо извинялся за то, что невольно смутил нас, сделав предметом
всеобщего внимания. Он навсегда дал мне повод горько жалеть о проявленной им
чрезмерной услужливости, хотя и был вынужден к этому приказанием своей
повелительницы; однако ненавидеть Сиднея было немыслимо. Высокое
благородство и мужество сочетались в нем с утонченным изяществом и
спокойным нравом, над которым не властны были любые жизненные невзгоды. Да,
любезный Сидней, эту справедливую дань приносит Матильда твоим
достоинствам: из всех ее несчастий больнее всего ее ранит то, что она сделалась
несчастьем для тебя! Наше, на посторонний взгляд, зависимое положение ни
разу не побудило сэра Филиппа отказать нам в той почтительности, которая у
человека достойного неотделима от самоуважения. Она соединялась с
вежливостью, всегда приличествующей по отношению к женщине, с волнующим
поклонением, которое возвышает предмет его. Всякий муж, менее
боготворимый, чем лорд Лейстер, имел бы основания страшиться такого соперника.
Лишь в ночные часы могли мы теперь обмениваться мыслями, и с болью в
сердце я видела, что душевное спокойствие моего супруга разрушено
королевским посещением. Сердечная угнетенность, объяснить которую он был не
в силах, наполняла собою эти часы, и, вместо того чтобы употребить их на
создание какого-нибудь разумного плана, мы проводили их в молчании,
вздохах и слезах, сменивших нашу былую взаимную нежность.