Убежище, или Повесть иных времен
Шрифт:
едва удостоила меня протянутой руки, от прикосновения которой я
содрогнулась. Не замечая моей бледности, моего состояния, моего монашеского
облачения, она спокойно беседовала с сестрами и монахами, а я продолжала лить
слезы, не остановимые никаким человеческим усилием. Спутник леди
Мортимер, в котором я угадала ее младшего сына, заговорил со мной языком
сочувствия. Чуждый религиозному фанатизму матери, он отзывался о моем
несчастии как о тяжелой трагедии,
гибель достойна глубочайшей скорби, и был безутешен оттого, что,
задержавшись в пути, прибыл, к несчастью, слишком поздно, чтобы предложить нам
свою помощь. Говорил он по-английски. Его слова, тон, его английская речь
проникли мне в душу, и в ней зародилась слабая надежда, которая и помогла
мне вынести последовавший затем разговор. Леди Мортимер обратилась ко
мне в манере одновременно навязчивой и высокомерной и разговаривала со
мной как с неразумной девицей, которая непрестанно приносила в жертву
слепой и непростительной страсти все то, к чему ее обязывали требования
религии и морали. Она утверждала, что я одна повинна в мученической гибели
моей матери, что на мне лежит этот неискупимый грех; с ужасом говорила о
беззаконном союзе, который, поскольку он не санкционирован Папой, не
может, в ее глазах, считаться браком, и чрезвычайно гордилась тем, что столь
блистательно задумала свой план разлучить нас. Как оказалось, сведения о
нашем местонахождении были переданы ею Елизавете, которая настояла на
тайной выдаче лорда Лейстера ее посланцам. Это требование леди Мортимер
приняла с радостью, видя в исполнении его самый легкий и надежный способ
вернуть меня в лоно католической Церкви. План захватить лорда Лейстера
среди ночи принадлежал, как она признавала, ей: в такое время ни он,
сопротивляясь, ни я, пытаясь следовать за ним, не смогли бы поднять тревогу,
которой она более всего опасалась. Свою вину в кровавых последствиях этого
предательства она отрицала, но при этом не выразила ни малейшего сожаления
по поводу случившегося. «О, грех бездействия, — мысленно негодовала я, — о,
гнусный сговор! Не имея смелости совершить дурное дело, но зная о нем
заранее, разве менее ты виновна, если не предотвратила его? Законы Англии
здесь невластны, и лорд Лейстер был им неподсуден, так отчего был он
завлечен и убит — убит под кровом, который родство и гостеприимство должны
были освятить вдвойне? Отчего, если даже самый убогий постоялый двор
предоставил бы ему защиту?»
Так как на ее речи я отвечала лишь слезами и вздохами, она призвала
монахов присоединиться к ее многословным увещеваниям: мне обещали
представить меня всем сторонникам моей матери, поставить во главе английской
католической партии, лишь только я добровольно раскаюсь в содеянных
ошибках; если же я буду упорствовать в них, то, предваряя Божий суд надо
мной, она решила покарать мое отступничество строгим заточением в тех
стенах, что сейчас меня окружают. Ослабевшая и подавленная, я обещала все
обдумать и с трудом добилась исполнения единственной просьбы, которую
дерзнула высказать: мне предоставили печальное право плакать над гробом
лорда Лейстера.
Мне было нетрудно обнаружить за завесой притворства, спеси и
фанатизма сильнейшую озабоченность. Соглашение о выдаче лорда Лейстера
оскорбляло те самые законы, что защищали леди Мортимер, и перед ними ей
пришлось бы держать ответ, стоило ее намерению обнаружиться. Когда же к
этому добавилось его убийство, убийство среди ночи, в городе, населенном
преимущественно гугенотами, она оказалась в опасности, которую едва ли
осмеливалась себе представить. Фанатическая вера, сделавшая ее столь
популярной среди католиков, в этих обстоятельствах служила ей защитой, так как,
связанные с нею общей угрозой и единством религиозных принципов, они
готовы были на все ради ее безопасности. С каждым днем я все более
утверждалась в своем мнении, а непреложность выбора — склонить меня на свою
сторону или похоронить заживо — побуждала монахинь проявлять заботу и
снисходительность с тех пор, как я, по их убеждению, стала прислушиваться
к их речам.
Опасаясь пробудить во мне оскорбленные чувства и оживить
предубеждения отталкивающим видом мрачного подземелья, где находилось тело лорда
Лейстера, но при этом не осмеливаясь перенести прах нечестивца в свою
часовню, монахини принялись украшать его временную усыпальницу
напыщенно-мрачными принадлежностями похоронного обряда. Ах, то была тщетная
попытка превратить мучительную тоску в печаль! Могут ли полуночные
свечи, траурные завесы и черные страусовые перья дать облегчение взору,
который напрасно ищет единственный желанный ему предмет? Могут ли они
утешить сердце, сдавленное железной рукой несчастья? Разве могут молитвы
смертных обещать бессмертное блаженство и разве могут жалкие
самозваные святоши подкупить Всемогущего, сравнившись с Ним в щедрости
милосердия? Нелепое заблуждение! — Такими мыслями отозвались во мне все их
восторженные разглагольствования, а назойливо осаждая меня в столь