Убежище, или Повесть иных времен
Шрифт:
ощущений и вдохнул жизнь в природу, их питающую, моля его умерить мои
чувства или собрать их в единый порыв благодарности.
Приобщившись вновь, почти чудом, к заботам этого мира, я узнала,
обуреваемая чувствами, которые бессильны выразить слова, что несколько месяцев
тому назад Елизавета отошла в мир иной, что мой брат Иаков, в силу ее
завещания, а также по праву рождения и по воле народа, вступил на английский
престол, счастливо объединив
многовековая вражда не оставляла надежды на то, что столь бескровно
совершилось теперь. Время, скорбь и утрата притупили мою враждебность
настолько, что я благословила Провидение, волею которого мне не к кому стало
питать ненависть. Более возвышенные, счастливые и милые сердцу надежды
открывались мне, и я с нетерпением ждала той минуты, когда смогу
предстать со своей улыбающейся Марией перед моей возлюбленной сестрой и в их
бесценном для меня обществе провести остаток дней.
Увы, сударыня, только эти чувства помогали мне отгонять мысли о том,
что тяжелая жара этих мест, так же как и долгое отсутствие свежего воздуха
и движения, сделали постоянной мою хромоту, оставшуюся от
ревматической лихорадки, и совершенно подорвали силы организма, с той поры
подверженного тысяче мелких изнурительных и безымянных недугов, которые
постепенно истребили молодость духа и принесли мне преждевременную
старость.
Анана, питавшая к моей дочери любовь, едва ли уступающую моей
собственной, делила со мной все материнские заботы и с жаром умоляла меня
взять ее под свое покровительство по приезде в Англию, где, как я дала ей
понять, мой сан был значителен. Она торжественно заверила меня, что
намерена завещать моей милой дочери богатство, доставшееся ей от покойного
губернатора, как в доказательство своей привязанности, так и во искупление
нашего долгого и несправедливого заточения. То положение, которое она
занимала при доне Педро, поначалу представилось мне препятствием, пред
которым взбунтовалась моя гордость, но почти мгновенно она склонилась перед
более высоким принципом. Я решила, что недостойно было бы пожертвовать
долгом благодарности и расположения в угоду людскому мнению, и, помня,
что ее неискушенный ум не знал иных брачных уз, чем постоянство, в
котором она, возможно, не уступала мне, я решила терпеливо взращивать в ее
душе добродетели, свойственные ее дикой, но здоровой природе, похоронить
память о ее былой ошибке и предостеречь и укрепить ее против новой ошибки в
будущем. Благожелательная Анана, чья душа была открыта для чистых
впечатлений религии и нравственности, обещала сделаться украшением
человеческой природы, но — увы — силы, над которыми я была не властна,
сократили ее дни и мгновенно решили нашу дальнейшую судьбу. Разразилась
эпидемия оспы, всегда столь опасной на островах, и унесла сотни жизней. Мрачные
опасения, которые соплеменники Ананы испытывают перед оспой, должно
быть, в немалой степени способствуют тому, что болезнь оказывается для них
гибельной. Анана впала в такое безграничное отчаяние, что вскоре у нее
появилась сыпь, сопровождаемая самыми зловещими симптомами. В бреду,
вызванном как ужасной болезнью, так и страстной привязанностью к моей
дочери, она беспрестанно призывала Марию к себе, отталкивая слуг и порываясь
из постели на поиски ее. Жалобно и судорожно молила она позволить ей еще
раз услышать голос маленького ангела, видеть которого ей более нельзя,
отдать в маленькие ручки Марии завещанную ей шкатулку. Мое материнское
сердце разрывалось на части в безмолвной и ужасной борьбе с самой собой.
— Ах, — восклицала я, — что значат все драгоценности, которые она
намерена завещать, рядом с этой живой драгоценностью, с единственным, что
осталось у меня от всех обещанных мне богатств?
Потом долг благодарности одерживал верх над материнским страхом, и я
спрашивала себя: «Как могу я отказать в последнем желании, пусть
необузданном и неразумном, той, что любила и нежила дитя, которое сейчас
неосознанно подвергает опасности?»
Видя, что доводы рассудка бессильны перед предсмертным желанием
Ананы, я покорилась и привела свое сокровище к ложу болезни и смерти с
покорностью, которую сравнить могу только с покорностью Авраама, и, как
невинная жертва, которую он готов был принести Богу, мое дитя было возвращено
мне. Обессиленная Анана, справедливо усмотрев в моем поступке высшее
проявление благодарности и почтения, терпеливо покорилась воле Господа,
вскоре призвавшего ее к себе.
Искренняя печаль, вызванная этой утратой, отступила перед бедой еще
более близкой: мое дитя покрылось знаками все той же ужасной болезни, и
тревога и заботы о дочери потребовали всех моих душевных сил. Вскоре,
однако, стало ясно, что болезнь приняла наиболее легкую форму, и мои заботы
оставляли мне довольно времени, чтобы предпринять необходимые шаги и
вступить во владение наследством, завещанным мне умершей подругой.