Убежище, или Повесть иных времен

Ли София

Мария поминутно не прерывала их бурными изъявлениями восторга.

Сменяющие друг друга улицы, заполненные веселыми, пестрыми лавками и толпами

нарядных людей, были для нее внове и вызывали интерес и восхищение. Я

едва успевала отвечать на расспросы о каждом новом чуде, являвшемся ее

взору, и та смиренная радость, которую познает мать, встречая вздохом

жизненного опыта улыбку невинности, требовала себе места в моей взволнованной

груди, оттесняя до поры

более властные чувства, но, когда взгляд мой

остановился на воротах перед домом леди Арундел, из которых в последний раз я

выехала со спутником столь дорогим мне, сердце мое пронзила острая боль,

силы покинули меня и я упала без чувств. Я очнулась, как мне показалось,

скорее от слез и криков моей маленькой дочери, чем от тех средств, к

которым прибегли окружившие меня слуги. Моя крошка Мария взобралась на

кушетку, куда меня уложили, и, обхватив меня ручонками за шею, прижавшись

горячей щекой к моему побледневшему лицу, проливала потоки слез. Я

успокоила ее и, чувствуя, как кто-то, сидящий по другую сторону от меня,

сжимает мою руку, обернулась, встретила полные слез глаза леди Арундел, молча

кинулась в ее объятия, и на груди ее, казалось, сама душа моя изошла

слезами. У обеих стеснилось дыхание от чувств, охвативших нас, и присутствие

моей дочери было для нас благодатным облегчением. Ласково притянув меня к

себе, моя милая Мария спросила:

— Отчего ты плачешь, матушка, и отчего плачет эта дама? Я думаю, что

мы приехали сюда, чтобы здесь быть счастливыми.

— И мы будем счастливы, любовь моя! — воскликнула леди Арундел,

прижимая ее к груди в порыве нежности. — Кто может быть несчастлив, имея

такого ангела? Можно ли роптать, Матильда, если Небеса оставили вам дочь?

— Нет, достойнейший друг мой, — со вздохом отозвалась я, — я не ропщу.

Мой разум осуждает те слезы, что проливает мое израненное сердце. Этот

дом, эта комната, даже самая нежность ваша пробуждают череду

мучительных воспоминаний, против которых я тщетно пыталась укрепить дух свой.

Здесь, именно здесь, душа моя устремлялась к ее отцу с радостью, о которой

мне напоминает лишь она и мой вдовий наряд.

Появление слуг с угощением прервало разговор, наше волнение несколько

улеглось, и леди Арундел, упорно отказываясь сообщить мне что бы то ни

было о моей сестре и общих друзьях до завтра, настояла на том, чтобы остаток

вечера я употребила на подробнейший рассказ о себе. Изумление, с которым

внимала мне леди Арундел, заставило меня саму дивиться превратностям

своей судьбы. Счастливая ее заверением, что сестра моя жива, я предалась

радостным надеждам на встречу с нею, и образ ее заполнил собою комнату,

показавшуюся мне сейчас особенно пустынной и одинокой.

Я более не могла сдерживать свое нетерпеливое желание узнать о судьбе

моей Эллинор и, встретившись поутру с леди Арундел, настойчиво

приступила к ней с расспросами. Явное нежелание, с которым она согласилась мне

отвечать, утвердило меня в мысли о некой ужасной катастрофе, и, не будь я

заверена в том, что сестра жива, я решила бы, что ее утрата и есть то роковое

событие, о котором леди Арундел страшится сообщить мне. Но, уже получив

заверение, что Эллинор жива, и не имея более на свете никого, чья судьба

была бы мне ближе ее судьбы, я приготовилась стойко встретить известие о

новой беде, памятуя о том, что все самое страшное для меня уже совершилось.

Все мужество, на какое я оказалась способна, понадобилось мне, когда

после пугающе торжественных приготовлений, с помощью которых дружба

всегда стремится смягчать удары судьбы, леди Арундел положила передо мной

стопку листов, большая часть которых, казалось, была писана рукою сестры.

Я прижала к губам строки, начертанные милой мне рукой. Увы, эти листы

все еще хранятся у меня, и мне нужно лишь переписать их.

ИСТОРИЯ ЖИЗНИ ЭЛЛИНОР,

ОБРАЩЕННАЯ К МАТИЛЬДЕ

О ты, горячо любимая, но обделенная моим доверием, дорогая сестра

сердца моего, за кем оно с любовью следует по неведомым краям, быть

может, все еще скитаешься ты, жертва роковой привязанности! Прими в этих

записках, если они когда-нибудь лягут перед тобой, прощальное

свидетельство любви. Любовь эта была первым чувством, которое познала моя душа, она

же будет и последним. О ты, связанная со мною узами судьбы не менее тесно,

чем кровными узами (ибо от рождения нам было суждено остаться

неизвестными для всех, кроме друг друга), взгляни, я открываю тебе мое сердце, его

страсти, его гордость, его предубеждения — не осуждай их, сестра моя, как бы

они ни противоречили твоим. Отдай должное молчание, которое я по сей

день хранила, жертвам, которые я принесла, жертвам тем более достойным

признания, что душа моя всегда возмущалась против того, кто столь низко

принуждал тебя к ним, и подчинялась одной лишь тебе. Я знала благородную

деликатность твоих чувств и помышлений и не желала делать еще тяжелее

лежащее на них бремя, посвящая тебя в то, что вступило бы в противоречие с