Убежище, или Повесть иных времен
Шрифт:
преследование. Он был поражен, увидев среди уцелевших беглецов белую
женщину. Остаток сил я употребила на то, чтобы вымолить защиту для себя
и младенца и жалость к своим спутницам. Он слушал, не вникая в мои слова:
всей душой он был озабочен раскиданными вокруг богатствами, которые,
вследствие усмирения невольников, переходили в его руки, и ни я, ни моя
дочь, ни моя судьба не представлялись ему предметами достойными
внимания. Все участники погони
ценностями, а потом, сообразив, что судьба возвращает им и живую собственность,
погнали с собой невольниц с детьми, согбенных под бременем несчастья,
усталости и оков. Выйдя из гибельной лесной чащи, сквозь которую пробиралась
всю ночь, я благоговейно подняла взор к восходящему светилу, озарявшему
разум так же, как озаряло оно весь Божий мир, и вызвала в душе своей
светлые картины будущего, чтобы -заслониться ими от ужасных впечатлений
минувшего. Возвращаясь, вследствие столь невероятных событий, в
цивилизованное общество, я всем сердцем восславила благо — простое, ни с чем не
сравнимое благо свободы и в мечтах устремилась в Англию, легко одолевая
все мыслимые препятствия. Мой горький жизненный опыт убедил меня в
том, сколь непрочно человеческое счастье, какие гонения почти неизменно
навлекают на нас драгоценнейшие природные дары, и яркие видения любви,
честолюбивых замыслов, славы померкли в моих мечтаниях, оставив мне
опору лишь в довольстве своим жребием, чей кроткий взор обращен к
ниспосланному Небесами смирению. Священные лучи смирения, пронизывая его
бренное пристанище, каждую слезу обращают в драгоценный перл. Душа
моя стремилась к печальному покою, который ей, как я поняла, был еще
доступен.
Нежно любимая, ни о чем не ведающая участница всех превратностей
моей судьбы невинным весельем своей улыбки поддерживала мой дух, и в
заботах о ней, бывшей для меня единственным источником радости, я пыталась
укрыться от всех прочих забот.
Любопытство, поначалу вызванное моим присутствием, не простиралось
далее обыкновенных расспросов, но, так как я не говорила по-испански и
никто из них не знал хорошо французского, я вряд ли могла надеяться
расположить к себе этих людей. Я дала им понять, что состою в близком родстве с
убитым Мортимером, но это обстоятельство отнюдь не привлекло их на мою
сторону, а, напротив, скорее оттолкнуло и внушило отвращение.
Ночь наступила еще до того, как мы достигли Сантьяго-де-ла-Вега, где все
жители, в полном вооружении, нетерпеливо ждали возвращения тех, кто был
послан в погоню за мятежными беглецами. Неотличимо затерянная среди
несчастных рабов, ничем не огражденная от поношений, оскорблений и
проклятий горожан, я поняла, что вновь стала жертвою злой судьбы и, теряя силы,
рухнула без чувств на пороге тюрьмы, которая и оказалась для меня концом
пути. Я очнулась на убогой постели, в темной комнате, одна; но, чувствуя себя
в безопасности и не зная за собой никакой вины, я поручила себя Богу и
уснула безмятежным сном, каким не спала с той роковой минуты, когда миновала
руанские городские ворота.
Утром черная служанка принесла грубую пищу, и только к вечеру я
узнала, что она предназначалась мне и моему младенцу на весь день. Впрочем, и
этого было более чем достаточно, ибо мое здоровье, до сей поры стойко
сопротивлявшееся всем опасностям и лишениям, теперь оказалось
жесточайшим образом подорвано. Испытывая невыносимую боль во всех членах, я с
опозданием поняла, что по собственной неосторожности добавила к своим
душевным мукам телесный недуг. Во время последней ужасной схватки, когда
беззаконные мятежники жизнью своей искупали учиненные ими злодеяния, я
вместе со всеми женщинами, оставленными в тылу у сражающихся,
бросилась ничком на сырую землю в изнеможении и ужасе. Вредоносный холод,
поднимаясь из глубин земли, на которую никогда не падал солнечный луч,
сковал мои суставы, и жестоким следствием этого стала ревматическая
лихорадка. Одна, в убогой обстановке, без помощи, опаляемая внутренним
жаром, я издавала стоны и вопли, исторгаемые нестерпимой мукой. Я замечала
это лишь по тому, как вздрагивала и плакала моя малютка. Тогда я баюкала
дочь, прижав к груди и опасаясь, что прикосновение это может обжечь ее. Я с
жадностью глотала любое приносимое мне питье и в помрачении рассудка
едва ли помнила, что нужно поделиться им с малюткой и позаботиться о
достаточном пропитании для нее. Дни нестерпимых мучений длились бесконечно;
постепенно лихорадка отступила, но осталась хромота, которую более
счастливые времена и нескончаемые заботы уже не в силах были исцелить.
Когда разум возвратился ко мне вместе со способностью судить о
предметах за пределами сиюминутных невзгод, я, вспомнив, сколько прошло
времени, пришла к мысли, что мне суждено постоянное заточение. Эмануэль
говорил, что губернатор боязлив, низок и алчен, а я, забыв об этом, поведала
своим стражникам о семейных узах между мною и Мортимером. Это делало