Убить, чтобы воскреснуть
Шрифт:
— Не должны вроде, — покачал головой начальник колонии, и в эту минуту Стольник, буркнув: «Сеанс связи окончен!» — оттащил Германа от окна, к которому снова придвинули поставленную на попа больничную койку.
Теперь предстоял собственно процесс передачи. Состоял он в следующем: Герману взвалили на плечи бесчувственное, а потому мучительно тяжелое тело, и он медленно, пошатываясь, двинулся к дверям. Рядом шел, держа одну руку в кармане, невозмутимый Саша-афганец.
Ваха и еще один незнакомый Герману зек разобрали подобие баррикады перед входом. Потом, по сигналу Стольника, дверь распахнулась, и Герман встал в дверном проеме. Рядом — афганец. Он выдернул из кармана руку, простер вперед — и Герман увидел, что пальцы стиснули гранату.
Через окно Герман, как ему было велено, предупредил Китаева, что у гранаты этой будет выдернута чека. То есть при выстреле в афганца тот разожмет руку — и…
— Хорошо, если барин не захочет экспериментировать, — выразил надежду Стольник.
Обошлось.
Когда Герман свалил тело Севастьянова на плац и отступил, он даже оглядеться не успел — афганец сразу втянул его в коридор. Ваха с подручным запирали дверь и восстанавливали баррикаду.
— А ты, бедолага, так и будешь теперь гранату до скончания веков в кулачке носить? — спросил Герман, с удивлением ощущая, что губы шевелятся с некоторым трудом. — Я думал, ты ее на плац выбросишь.
— Зачем добру пропадать? — хозяйственно спросил Бирюк. — И ничего мне не сделается, смотри.
Он разжал пальцы. Герман отшатнулся…
Чека была зафиксирована аптечной резинкой.
— Старый фокус, — хмыкнул Ваха, проходя мимо. — Не горюй, доктор: ты не первый и не последний лох, который на него попался. Иди, иди, чего стал!
Герман торопливо зашагал по коридору.
— Вернулся? Ну и молоток, — одобрительно встретил его Стольник. — А раз так, отпусти девочку, Удав.
Удав стоял за спиной Альбины, уставя на Германа свои коровьи очи, и тот внезапно заметил, что колено Мольченко резко выдвинулось вперед. Сейчас он упрется между лопаток Альбины, с силой дернет полотенце на себя…
Герман рванулся вперед, но Стольник перехватил его за руку:
— Кончай психовать! Я кому говорю, Удав?
Тот с явной неохотой опустил полотенце.
Стольник разжал пальцы, и Герман упал на колени рядом с Альбиной. Она зажмурилась, схватилась за горло. Герман положил ей ладонь на затылок, прижал лицо к своему плечу. Она вся дрожала, но — ни слова, ни всхлипывания.
— Все, уже все, — пробормотал Герман. — Давай-ка вставай.
Альбина попыталась подняться, но, ойкнув, села на пол. Можно было представить, как затекли ее ноги!
— Ладно, посидим, отдохнем. — Герман устроился рядом, однако больше всего ему хотелось сейчас увести девушку из этой комнатушки, где она испытала такой ужас, куда угодно, хоть в процедурную увести. Там на полу пятна крови Севастьянова, но все равно там чище.
Альбина опять уткнулась ему в плечо.
— Они… говорили, что ты попытаешься бежать, не вернешься, и тогда меня… — донесся до Германа чуть слышный шепот.
— Кто говорил?
— Вон тот, — махнула она рукой.
Герман повел глазами и поймал насмешливый взгляд Антона, по-турецки сидевшего на брошенном в угол матрасе.
— Каждый судит по себе, как видишь, — ответил он, чувствуя, что горло сводит от ненависти — острой, будто удар ножом. Ну почему, почему сегодняшний сон теперь остается только сном?!
— Предположим, я говорил не совсем так! — послышался голос Антона. — Я просто сказал, что смерть от удушья не так и страшна, как ее живописуют. Говорят, повешенные кончают под себя. И удушенные, наверное, тоже. Надо же, а! Человечество напридумывало столько способов достижения наивысшей степени оргазма, всякие там «Камы-Сутры», мази, шарики, презервативы с крылышками, а оказывается, надо всего-навсего сдохнуть, чтобы оттянуться на полную катушку!
Герман уронил руки. Альбина, отстранившись, с тревогой заглянула ему в лицо, но он не видел ее глаз. Перед внутренним взором медленно, зыбко проползла строчка отпечатанных на машинке букв: «…на шее трупа обнаружена странгуляционная борозда, след механической асфиксии, предположительно послужившей причиной смерти. Остановку дыхания мог также вызвать мгновенный спазм сердца, что и привело к необратимым последствиям…»
Жуткие в своей обыденности строчки милицейского протокола. Протокола об осмотре трупа, которым однажды стала Дашенька Смольникова.
— Пожалуйста, пожалуйста, не надо. Успокойся… пожалуйста, — бормотал кто-то рядом, и теплые губы шевелились около лица Германа. — Не надо, успокойся, не надо! Кто-то сильно тряхнул его за плечи, и Герман почувствовал, как медленно тает на лице и глазах изморозь почти смертельного оцепенения, внезапно охватившего его.
Теперь он видел рядом испуганные серые глаза и даже смог кивнуть: все, мол, в порядке. И все-таки понадобилось еще какое-то время, прежде чем удалось справиться с судорогой, перехватившей горло, и выдавить:
— Я в порядке.
— Можно нам уйти? — прошептала Альбина, поднимаясь и пытаясь приподнять Германа.
Он встал:
— Да, сейчас.
Повернулся к Стольнику:
— Можно вопрос?
— Ну?
Глаза у него — как мутный лед. Он почуял… почуял что-то в поведении Германа. Так матерый волк чует кровь еще прежде, чем она пролилась.
— Этот, — мотнул головой в сторону Антона, однако не нашел подходящего слова и просто повторил: — Этот за что сидит, не знаешь?
Показалось или будто прошелестело, провеяло что-то в воздухе? Нет. Антон еще ни о чем не подозревает, не догадывается, что его ждет. Огрызнулся:
— А тебе какое дело?
— Да уж больно ты профессионально рассуждал об удушье. За версту видно знатока.
— Неужели у нас еще один Удав объявился? — хмыкнул Стольник. — Да это просто серпентарий какой-то. Слышь, Удав? Не боишься конкуренции?
— Що це? — спокойно отозвался из коридора Удав. Нет, он, похоже, не боялся конкуренции.