Убить, чтобы воскреснуть
Шрифт:
Герман отмахнулся от этого проклятого имени, попытался загнать его в самые дальние уголки подсознания, и это ему почти удалось. Ненадолго, правда.
— Погоди, лепило, — позвал вдруг Стольник. — Куда собрался? Посидим, поокаем.
Он похлопал по коечке, приглашая сесть, а когда Герман не выразил намерения сделать это немедленно, рявкнул:
— Садись, ну!
Герман сел. Альбина — рядом. Прижалась, садясь, плечом, но не отстранилась испуганно — так и сидела.
Стольник устроился напротив; сощурясь, вгляделся в лицо Германа.
— Ого, лепило, — пробормотал задумчиво. — Не ожидал я от тебя такой прыти. Ты, оказывается, человек посвященный. Это же надо, а? Я думал, тот паренек мелкашка какая-нибудь, вышиварь, да и второй подстать, этакие чинарик с чубариком, а тут вон какие бездны преисподние отворяются! Но ты-то как проведал про такие интимные подробности? В дела эти нос сунул? На тебя что-то совсем даже не похоже. Тогда и вопрос ребром: откуда ты это выведал? Китаев наш многорукий и востроглазый перехватил «малявочку», которая выводила этих двоих на чистую водичку, и тебе сказал? Это уже теплее. Однако причем же все-таки тут Хинган? И вряд ли в той «малявочке» могли оказаться такие душераздирающие подробности: имя, возраст девчонки… Скорее всего, и не было никакой «малявочки», так, Уксус Помидорыч?
Герман молча смотрел мимо Стольника в стену.
— Не было, не было, — повторил тот задумчиво. — А если не было, вопрос остается: откуда тебе известна эта история. А главное — участие в ней Хингана? Что-то я не слышал о его новой ходке. Зато слышал, что вот уже год Хинган сгинул куда-то, и ни слуху о нем, ни духу.
— Ну да, а он должен был тебе «малявочку» послать: так и так, Стольник, сваливаю на Кипр или в Австралию, к примеру? — попытался дерзить Герман.
— Обижаешь, лепило! — с ласковой укоризной взглянул на него Стольник. — Хинган — фигура не простая. Когда такой ферзь сваливает за бугор — это событие. Кое-что другое я слышал: будто вышел Хинган однажды ночью в бассейне купнуться — и пропал.
— А может, утопился, — с мрачной усмешкой отозвался Герман. — С горя, к примеру?
— Ага, или от стыда, что ту девоньку придавил? — кивнул Стольник. — Бывает, конечно… Только твоя какая печаль? Ты-то чего ради суетился, чтоб этих двух сявок в петушиный угол переадресовать?
— Умный он, — послышался гортанный голос, и Герман, вскинув глаза, увидел Ваху, подперевшего косяк крутым плечом. — Умный и хитрый. Нас было сколько? Восемь. Теперь нас сколько? Шесть. Смотри, Стольник, как бы он не избавил команду еще от кого— то… или двух, трех… Ты ему на слово поверил — почему? А если он сейчас скажет что-то про меня, или Бирюка с Удавом, или даже про тебя? Тоже с одного слова поверишь?
— Ого! — хмыкнул Стольник. — Какой ты разговорчивый, оказывается. А я думал, вы, чебуреки, только три слова знаете: «Аллах акбар!» и «зарэжу!».
Повернулся к Герману. Помолчал, поигрывая пистолетом, и за миг этого молчания Герман вдруг ощутил странную тьму, которая, чудилось, родилась за спиной Стольника и начала дымными клубами стлаться во все стороны. Один из черных языков подполз к ногам Германа и, опутав их, начал подниматься вверх.
Наваждение тотчас исчезло, а когда Стольник поднял голову, взгляд его был устремлен не на Германа.
— А хорошенькая девочка, да? — кивком указал он на Аьбину. — Девочка девяносто шестой пробы! Все при ней: окорочка, прыщики… И, если меня не подводит нюх, а он меня никогда не подводит, — дукатик небось? Нераспочатая? Говорят, это сласть… и все тебе достанется, лепило!
— Что? — недоуменно произнес Герман.
— Ну что, что? Надоело мне глядеть, какой ты чистенький среди нас, грязненьких. Сейчас жмокнешь эту дуньку, молодую, симпатичную, — всего-то и делов. Я понятно выражаюсь? Трахнешь ее, иначе говоря, при всех при нас. И тогда на тебе тоже 117— я повиснет. Честно говоря, неохота мне с тобой расставаться, лепило! Полетишь с нами в самостийную Ичкерию на законных основаниях.
— Да ты что, Стольник? — пораженно пробормотал Герман. — Весь ум просидел, тюрьма отбила? Как ты себе это представляешь?
— Молча и нежно! — огрызнулся тот. — Большое дело — бабу шпарить. Тут и представлять особо нечего.
Удав зашелся хохотом, тараща свои карие, влажные глазищи.
— Москаль ты москаль, и чому тэбэ тильки у школи вчылы?
Герман тупо уставился на него.
Альбина сидела, уткнув лицо в ладони.
— Да нет, глупости все это, — утешая, коснулся ее плеча. — Это уж они меня никогда не заставят…
— А тебя и заставлять не надо будет, понял, хрен в очках? — лениво протянул Стольник. — Ты что думаешь — будешь связанный полеживать, а мы тебе ее на болт насадим? Больно надо! Сам все сделаешь, сам…
— Да, може, вин не хоче, — сердито сказал Удав. — Може, тоди и я на що сгожуся?
— Може, и сгодишься, — кивнул Стольник. — А все-таки мне желательно от самого нашего кавалера ответ получить. Ты что из себя недоумка бздиловатого корчишь? Не понимаешь, что ли, если не ты, значит, все мы на ней потопчемся? Так заклепаем, что жива не будет.
— А ты не сдурел, Стольник? — подал голос только что вошедший Бирюк. — Сам же говорил: заложники — наша крыша. Крыша, а не матрасы!
— Заткни пасть, Бирюк! — огрызнулся Стольник. — Ты раньше помалкивал — и правильно делал! Мне нужен этот фраер, понимаешь? Нужен с ручками и ножками! Ты посмотри на него! Ты что же, ничего не понял? Да я его насквозь, падлу, вижу. Та девчонка убитая, про которую он говорил, — она ему не чужая. Видел небось, как его било-колотило, когда о ней говорил? Хинган — это его рук дело, век воли не видать! И не зря он нам тех двух бычков сдал: побоялся, уйдут они от него, из рук выскользнут. Что-то я такое от вертухаев слышал, будто лепило наш сам себя, добровольно в нашу тошниловку на работу назначил. В такую-то дыру! Ишь, добрый доктор Айболит, он под деревом сидит, вы на него только поглядите! Небось с Хинганом расправился, а теперь грабки тянул к тем двум субчикам. Скажешь — нет? Да вы на его рожу посмотрите, ну?!