Убить Петра Великого
Шрифт:
— Так и писать, государь?
Царь Петр всплеснул руками:
— Послал мне господь подданных! Сказано же было — король! Он же за меня на государстве остался, а я всего лишь бомбардир Петер Михайлов. «Письмо вашего величества, государя моего милостивого мне передано». Написал?
— Написал, государь, — поспешно согласился посыльный.
— «Прочитал с интересом. Про изменщика и холопа окольничего Степку Глебова ведаю. Допрошен с пристрастием. А теперь помоги мне спровадить государыню Евдокию Федоровну в монастырь. Для этого отправляю Степку Глебова с посыльными в Россию. Было у нас с ним условие, о чем тебе, любезнейший и милостивый князь Федор Юрьевич, было отписано ранее. Пусть дьяк Маршавин за Степкой присмотрит, дабы сделано было так, как задумалось. О государыне Евдокии Федоровне желаю знать все, а потому не следует принимать слова Степки на веру. Ты его испытай да поговори с ним пообстоятельнее, как ты умеешь. Мне важно знать правду. Как сознается в грехе, отпусти, но глаз с него не спускай. Он мне нужен как свидетель, ежели патриарх не поверит». Успеваешь?
— Успеваю, государь.
— Хм… И почерк у тебя хороший. Может, тебя в писари определить? Ладно, подумаю, что с тобой делать. «А на том кланяюсь тебе, холоп твой, бомбардир Петер Михайлов». Алексашка! — громко окликнул государь. — Сургуча не жалей. Запечатай грамотку! А ты, — повернулся он к посыльному, — чтобы в срок донес, иначе шкуру спущу!
— Стало быть, прибыл Степан? — спросил Федор Юрьевич, запахивая полы кафтана.
— Прибыл, князь, — бойко отвечал Егорка.
— Ишь ты, — хмыкнул невесело Ромодановский. — Чего ж тогда перед моей милостью не предстал? Это что ж такое получается? Считает, что я по всей Москве должен за ним бегать? — Сердито собрав брови на переносице, добавил: — Ну ежели он так хочет, тогда окажу честь. Побегаю! Вот что, Егор, готовь карету к выезду.
— Слушаюсь, князь! — отвечал исправник и тотчас заторопился на конный двор.
Грузный, огромный Федор Юрьевич не был малоподвижен. Он будто бы не ходил, а катался по двору, как огромный ком, заставляя челобитчиков в страхе разбегаться по сторонам. Прокатится такая глыбища по телесам и, не заметив, последует далее.
Вылетев на порог, Федор Юрьевич утер пот, проступивший на лбу и, поманив к себе пальцем десятника, спросил:
— Готово?
— Все сделали, Федор Юрьевич. А еще веревки заготовили, если вдруг шалить начнет.
— Тогда поехали! Запрягай коней.
Как и подобает князю, Федор Юрьевич выезжал в карете, запряженной шестеркой резвых коней, которую всегда сопровождали две дюжины всадников, вооруженных пищалями. Если выезд был недалеким, то к ним присоединялось еще с полсотни слуг с бердышами. К ним присоединялось пять трубачей, возвещавших о выезде знатного вельможи. В сей раз ехать было недолго — всего-то пересечь две улицы, а там и дом опального Глебова.
Почесав затылок, Ромодановский добавил:
— Трубачей не надобно… Голова с похмелья болит. Пеших тоже.
— Сделаем, князь, — поклонился десятник.
— Шубейку мне принеси, — распорядился Федор Юрьевич, взглянув в посеревшее небо. — Не ровен час, застужусь!
— Сейчас, батюшка, — подскочил денщик с соболиной шубкой наперевес. — Вы бы рученьки в рукава.
— Дурень, — беззлобно отозвался князь Ромодановский, — а дородность подправить?!
— Ну конечно, батюшка, — застыл денщик с расправленной шубой.
Расслабив ремень, князь Федор Юрьевич подвязал его под самый живот, от чего стал выглядеть еще более внушительно.
— А вот теперь можно и шубейку!
Подогнали карету. Извозчик, рябой малый лет девятнадцати, натянув поводья, ждал, пока князь перевалит свое грузное тело в карету. Экипаж слегка просел, но с тяжестью справился достойно, только скрипнуло колесо, предостерегая о предельном весе.
— А ну пошли, родимые! — просвистел кнут над головами лошадей.
Экипаж дернулся и затрясся на неровной дороге. Впереди, вооружившись плетью, скакал десятник и, замечая прохожих, орал во все горло:
— Шапки долой!
Проехали две улицы и, завернув в переулочек, остановились перед высоким деревянным домом в три клети. Всадники мгновенно спешились и направились к двустворчатым воротам. Подскочивший слуга проворно распахнул дверцу.
— Скамейку, дурень, давай! — распорядился Ромодановский.
Вытащив из кареты скамейку, денщик подставил ее под ноги Федору Юрьевичу.
— Пожалте, князь.
Опираясь на плечи денщика, князь ступил на скамью и уверенно сошел на землю.
— Ну что за олухи! Чего замерли?! — сокрушался боярин. — Ничего без меня не могут. Колоти в ворота.
Десятник, малый саженного роста, скинув с плеча бердыш, уверенно заколотил в ворота.
— Хозяева, отворяй ворота! Гости пожаловали.
В глубине двора, проявляя свирепый нрав, затявкала собака. Ей в ответ так же яростно с соседнего двора отозвалась другая.
— Иду, иду! — раздался встревоженный мужской голос. — Открываем.
Звякнула отодвигаемая задвижка. Ворота распахнулись, и в проеме показалась кудлатая белобрысая голова.
— А ну подь отсюда, — сурово отстранил десятник перепуганного отрока и уверенно прошел во двор. — Хозяин, почему гостей не привечаешь?!
— Так нет хозяина, — робко отвечал отрок.
Один за другим во двор вошли стрельцы. Оглядели ладное хозяйство, насупились. Хозяин жил в достатке. В глубине двора находились огромный амбар и высокая конюшня. Двор был тщательно подметен, будто гостей ожидали. Следом за стрельцами, тяжеловато переваливаясь через порожек, во двор вошел Федор Юрьевич Ромодановский.
Из дома, кланяясь, выбежали слуги. Потом, соблюдая достоинство, вышла из-за спины челяди хозяйка, в платье которой вцепилось два отрока. Один совсем маленький, полутора лет, другому было лет пять; он смотрел хмуро, настороженно, явно ожидая от гостей каких-то пакостей.
Из-под цветастого бордового платка хозяйки не выбивалась даже случайная прядь, а ровная узорчатая кайма широкой полосой закрывала выпуклый лоб. Лицо узкое, глаза чуть раскосые, кожа чистая и белая, как кусок льда. Засмотрелся князь Ромодановский на такую красу и невольно отвел взгляд, натолкнувшись на откровенную неприязнь. Чего только люди о нем не болтают! Наверное говорят, что он на завтрак младенцами питается.
Федор Юрьевич отметил, что на лице молодухи не было привычных белил, и его губы, вопреки воле, растянулись в благодушной улыбке.