Убитая в овечьей шерсти
Шрифт:
— Мы? — переспросила она. — Я и Терри?
— Кажется, обе, — согласился он.
Дуглас внезапно подал голос:
— Я не пойму, о чем речь.
— Это неважно, — сказала Теренция, — все равно уже ничего нельзя изменить.
— Бедная Терри, — сказал Фабиан, но, казалось, мисс Линн не очень-то отреагировала на сочувствие. Она вновь взялась за работу, и ее спицы зазвенели.
— Бедная Терри, — подхватил Дуглас игриво, но неловко и снова сел рядом с ней, положив большую мускулистую руку на ее колено.
— Где эссе? — спросил Фабиан.
— Они у меня.
— Я бы хотел их прочесть, Терри. Можно?
— Нет, — холодно ответила она.
— Терри, не будь занудой!
— Мне очень жаль, но он доверил их мне.
— Я всегда думал, — вдруг разоткровенничался Дуглас, — что они с Флоренс были идеальной парой. Они очень любили друг друга. Дядя Артур считал ее такой разумной. Всегда говорил всем, какая она замечательная. — Он хлопнул Теренцию по колену. — Разве не так?
— Да.
— Да, — сказала Урсула, — говорил. Он ею очень восхищался. Ты не можешь отрицать этого, Фабиан.
— Я и не отрицаю. Невероятно, но факт. Он был о ней очень высокого мнения.
— Он ценил в ней качества, которых сам был лишен, — уточнила Теренция. — Жизненную силу. Инициативу. Энергию. Популярность. Наглость.
— Вы судите предвзято, — яростно сказала Урсула, — ты и Фабиан. Это несправедливо. Она была доброй. Доброй, теплой и благородной. Она никогда не бывала мелкой или злобной, и как можете вы оба, которые стольким обязаны ей…
— Лично я ей ничем не обязана, — парировала Теренция. — Я выполняла свою работу хорошо. Ей просто повезло, что она нашла меня. Я признаю, что она была доброй, как бывают тщеславные люди. Она прекрасно сознавала, насколько она добра.
— А благородна?
— Да. Вполне.
— И неподозрительна?
— Да, — произнесла Теренция после паузы, — думаю, что так.
— Тогда я думаю, что стоит пожалеть Флоренс Рубрик, — отважно сказала Урсула. — Я правда так считаю, Терри.
— Я так не считаю, — ответила Теренция, и впервые Аллейн уловил в ее голосе гневную ноту. — Она была слишком глупа, чтобы понимать, какой счастливой она была… могла бы быть. Она была словно землевладелец, живущий вне своей земли.
— Но она ведь не просила тебя вмешиваться в эти дела.
— О чем вы спорите? — спросил практичный Дуглас. — Чему это поможет?
— Ничему, — откликнулся Фабиан. — Нет никакого спора. Давайте продолжать.
— Но ведь именно ты организовал этот стриптиз, Фабиан, — подчеркнула Урсула. — Всем нам пришлось пройти через это. Почему же Терри позволено уклониться?
Она взглянула на Теренцию и нахмурилась. «Красивая девушка», — подумал Аллейн об Урсуле. Ее волосы медными прядями обрамляли шею и затылок. Глаза были большие и выразительные, рот подвижный. Она напоминала медальон викторианской эпохи, причем сходство усиливали изящество и свежесть цвета лица и тонкая грация длинной шеи и точеных рук. В ней было что-то от капризной и гордой дамы той эпохи. Эти особенности не всегда сочетались с ее современной манерой речи. Казалось, подумал Аллейн, она знала, что будет неизбежно привлекать внимание и что ей многое простится. Она была упряма, но вряд ли только упрямство заставляло ее постоянно вставать на защиту миссис Рубрик. Он наблюдал за ней, и она, почувствовав на себе его взгляд и, видимо, угадав его мысли, быстро взглянула на него и импульсивно повернулась к Теренции.
— Терри, — сказала она, — я несправедлива? Я не хочу быть несправедливой, но здесь больше некому защищать ее. И ты не должен презирать меня, Фабиан, или демонстрировать свое умственное превосходство. Я не могу смотреть отстраненно и анализировать ее недостатки. Я любила ее. Она была моим другом. И если вы все против нее, то я должна ее защищать.
— Понимаю, — произнес Фабиан, взяв ее за руку. — Это нормально. Я понимаю.
— Но мне бы не хотелось конфликтовать с Терри. Терри, я не хочу враждовать с тобой, ты слышишь? Я хочу жить с тобой в дружбе.
— Ты не заставишь меня поверить, — сказал Дуглас, — будто Терри сделала что-то дурное, и я тебе прямо говорю, Фабиан, мне не нравится, как ты это подаешь. Если ты предполагаешь, что Терри совершила что-нибудь постыдное…
— Замолчи!
Теренция вскочила с кресла и в приступе бурного раздражения изрекла:
— Ты говоришь глупости, Дуглас. «Постыдное» или «непостыдное» — при чем здесь это? Я не ищу твоей дружбы, Урсула, и мне все равно, справедлива ты или нет или, как ты выражаешься, сможешь ли ты продолжать любить меня. Заставить меня зайти так далеко и потом великодушно отпустить! Все вы считаете, не так ли, что я любила его. Очень хорошо, так оно и есть! Если мистеру Аллейну необходимо выслушать всю эту историю, дайте мне, по крайней мере, рассказать ее. Я постараюсь быть краткой и неназойливой.
Не странно ли, подумал Аллейн, что Теренция Линн, которая сначала сопротивлялась этой дискуссии, словно предвидя последствия, внезапно поддалась, как и остальные, неутолимой жажде саморазоблачения. Пока звучал ее рассказ, детализированный и несколько беспощадный, он все больше сожалел о том, что не мог ясно представить себе мужа Флоренс Рубрик: как он выглядел, насколько они не подходили друг другу — он и эта девушка, которая, очевидно, была моложе его лет на двадцать.
Теренция находилась в Новой Зеландии пять лет. Вооруженная знанием стенографии и машинописи и снабженная шестью рекомендательными письмами, одно из которых, от верховного комиссара, было адресовано непосредственно Флосси, она искала счастья на этом острове. Флосси немедленно наняла ее, и она переселилась на постоянное жительство в Маунт Мун. Должно быть, подумал Аллейн, она чувствовала себя одинокой, хотя внешне была тихой и собранной, вдали от отечества и родственников; Фабиан и Урсула, вспомнил он, образовали союз сердец на корабле, Дуглас еще не приехал, и она, по-видимому, не испытывала ни уважения, ни симпатии к своей работодательнице. Наверняка она чувствовала себя одинокой. И тогда Флосси стала, посылать ее с поручениями к своему мужу. «Данные по переоценке, мисс Линн, нужны мне для цитирования. Не слишком сложные, но они должны попадать в яблочко». Артур Рубрик и Теренция Линн вместе трудились в кабинете. Она заметила, что может облегчить свою задачу, пользуясь книгами с полок и записывая данные под его диктовку. Аллейн представил, как эта подчеркнуто аккуратная девушка тихо движется по комнате или, сидя за письменным столом, записывает, в то время как фигура в кресле, немного задыхаясь, диктует словесные снаряды, которыми Флосси стреляла потом в своих политических противников. Когда они лучше узнали друг друга, она убедилась, что при помощи одной-двух подсказок Артура Рубрика она может выстроить всю статистическую часть, которая требовалась нанимательнице. Она питала уважение к четким формулировкам и правильно найденным словам, стоящим на своем месте, и, как выяснилось, он тоже. Они немного веселились вместе, составляя параграфы для Флосси, но она никогда не цитировала их дословно. «Она расклевывала записи, как сорока, — сказала Теренция, — а потом перекраивала их, бесконечно повторяясь». «В 1938 году, — вопила она, стуча костяшками пальцев, — в 1938-м, заметьте, в 1938 году государственный доход от этих владений достиг трех с половиной миллионов. Три с половиной миллиона, мистер спикер, именно такова реальная сумма!» И она была совершенно права. Это действовало гораздо лучше, чем какие-нибудь гладкие, причесанные формулировки, обдуманные в кабинетной тиши, но у нее хватило ума не пользоваться ими. Таковые появлялись лишь тогда, когда она готовила конспекты своих речей для печати. Она держала их на этот случай. Бумага все стерпит.
Именно шлифовка фраз сблизила мужа Флосси и ее секретаршу. Однажды у Флосси попросили статью о роли женщин в доме и на ферме для еженедельника. «Она была польщена, — сказала Теренция, — но почувствовала себя несколько неуверенно». Явившись в кабинет, она разглагольствовала о красоте и предназначении женской домашней работы.
Она утверждала, что жена фермера ведет исключительно красивую жизнь, ибо посвящает себя первоосновам (она крайне редко сооружала подобные фразы) человеческого существования. «Благородная жизнь», вещала Флосси, вызывая звонком Маркинса, «она посвящена…» Но изречение искажало картину будней любой фермерской жены, чей рабочий день длился четырнадцать часов и был соизмерим разве что с трудом каторжника. «Подберите что-нибудь подходящее, мисс Линн. Дорогой Артур, помоги ей. Я хочу подчеркнуть святость женского труда в этой стране. Одни, без помощи, можно сказать, матриархально…» бросила она им, в то время как Маркинс принес порцию консервированной пищи, которую она съедала в одиннадцать часов. Флосси поглотила ее и зашагала по комнате, бросая бессвязные слова: «Истинная сфера… великолепное наследие… подходящий компаньон…». Ее позвали к телефону, но она на минуту задержалась в дверях, чтобы произнести: «Начинайте работу, оба. Цитаты, пожалуйста, но не слишком заумные, милый Артур. Что-нибудь свежее, естественное и трогательное». Она помахала рукой и растаяла.
Статья, которую они написали, была откровенной ересью. Они стояли бок о бок у окна и смотрели на плато, бледно-голубое при полуденном солнце.
«Когда я смотрю на это плато, — сказал Артур Рубрик, — я всегда думаю о красоте и равнодушии природы. Мы всего лишь скользим по поверхности нескольких холмов. Ничего нового не происходит. А они — эти холмы — первичны и почти незапятнаны, они такие же бренные создания, как люди и овцы. Они такие же, как до появления человечества».
В ходе этих размышлений и родилась мысль написать о плато в прозе что-нибудь с привкусом великолепной елизаветинской эпохи. «Это звучит патетично, — сказала Теренция, — но для него это было вроде игры. Да это была всего лишь игра».