Убитая в овечьей шерсти

Марш Найо

— Ну вот! — торжествующе воскликнула Урсула. — Что я говорила!

— Я могу сказать, — жестко сказал Фабиан, — что мне приносит чрезвычайное облегчение тот факт, что мистер Аллейн считает чистой галиматьей утверждение, которое мне далось нелегко и которое, по сути, является признанием.

— Друг мой, — отозвался Аллейн, — я ни на минуту не сомневаюсь, что у вас бывают эти чудовищные состояния. Я выразился небрежно и приношу извинения. Я просто считаю, что вы совершенно необоснованно придаете этому такое зловещее значение. Я не

утверждаю, что с точки зрения патологической медицины вы не могли совершить это преступление, но я утверждаю, что вы не могли этого сделать физически.

— Десять минут, — сказал Фабиан.

— Совершенно верно. Десять минут. Десять минут, за которые надо было преодолеть одну пятую мили, нанести удар и — прошу прощения за неприятные детали, но необходимо внести ясность — удушить жертву, достать из пресса большое количество шерсти, укутать тело, избавиться от него и снова загрузить пресс. Вы не могли этого сделать за короткое время вашего приступа и вряд ли станете утверждать, будто вернулись позже с целью замести следы преступления, о котором не помнили. На вас, насколько я помню, был белый спортивный костюм? В каком состоянии он находился, когда вы пришли в себя?

— Весь в глине, — ответил Фабиан. — Видимо, я упал на грядки.

— Да, но не в шерсти? И не в каких-нибудь других пятнах?

Урсула быстро встала и подошла к окну.

— Нужно ли? — спросил Фабиан, следя за ней взглядом.

— Давай покончим с этим, — сказала Урсула. — Я могу. Я только возьму сигарету.

Она стояла к нему спиной. Голос ее звучал словно издалека, и невозможно было угадать ее мысли.

— Давай покончим с этим, — повторила она.

— Возможно, вы помните, — продолжал Фабиан, — что убийца использовал спецодежду, принадлежавшую Томми Джонсу, и пару рабочих перчаток, лежавших в кармане. Одежда висела на гвозде рядом с прессом. На следующее утро, когда Томми надел ее, он заметил, что лопнул шов, и другие детали.

— Если эта версия верна, — отозвался Аллейн, — на переодевание следует накинуть еще одну-две минуты. Вы могли бы и сами об этом подумать. Наверняка вы возвращались к этому мысленно, и не раз. Чтобы добраться до овчарни незаметно для остальных, вы должны были идти кружным путем: или через дом, или через боковую площадку, или по задворкам. Нижней тропой вы идти не могли, иначе вас заметили бы девушки. Перед обедом я пробежал напрямик с огорода до овчарни, и это заняло у меня две минуты. В данном случае прямой путь был невозможен. Кружным путем на это уйдет соответственно три или четыре минуты. На совершение преступления остается максимум четыре минуты. Стоит ли удивляться, что я назвал вашу версию галиматьей?

— В Англии, — сказал Фабиан, — после своего первого приступа я довольно основательно интересовался теорией бессознательного поведения, связанного с травмой головы. Мне было, — он передернулся, — довольно интересно. Это состояние хорошо изучено. Как ни странно, в этом состоянии у человека появляются неограниченные физические возможности.

— Но только, — мягко возразил Аллейн, — не скорость ошпаренной кошки, бешено скачущей во всех направлениях.

— Хорошо, хорошо, — сказал Фабиан, дернув головой, — вы меня утешили. Естественно.

— Я вообще не понимаю, — начал было Аллейн, но Фабиан в состоянии крайнего нервного раздражения перебил его:

— Можете вы понять, что человек в моем состоянии опасается своих собственных поступков? Вы бродите и действуете в полной темноте и неизвестности. Это отвратительно и невыносимо. Вы чувствуете, что нет ничего невозможного в такой момент, ничего!

— Я понимаю, — отозвался Аллейн тихо.

— Уверяю вас, что не горю желанием вас убедить. Вы говорите, что этого не могло быть. Ладно. Великолепно. А теперь, ради Бога, последуем дальше.

Урсула отошла от окна и уселась на подлокотник кресла. Фабиан поднялся на ноги и беспокойно прошелся по комнате. Наступило короткое молчание.

— Я всегда думал, — неожиданно сказал Фабиан, — что бухманитская привычка к публичным исповедям — один из немногих недостойных обычаев, уцелевших в новейшие времена, но должен признать, что в нем заключена завораживающая сила. Если вы начали, то остановиться очень трудно. Это все равно, что снимать шляпу перед свистком парохода. Я боюсь, что во мне сохранился доносчик.

— Я даже не пытаюсь понять, — сказал Дуглас.

— Конечно, — откликнулся Фабиан, — где тебе? Ты ведь не невротик вроде меня, Дуглас, не так ли? Я и сам не был таким прежде, до Дюнкерка. У меня травма головы, а у тебя ранение ягодицы. Так что между нами есть несомненная разница, не правда ли?

— Но обвинять себя в убийстве…

— Послевоенный невроз, мой дорогой Дуг. Типичный случай: «Лосс, Ф., старший лейтенант. Подвержен приступам депрессии. Пациент охотно говорит о себе. Чувство вины сильно преувеличено. Выздоровление: маловероятно».

— Я не возьму в толк, о чем вообще ты говоришь.

— Разумеется. Чувство вины, усиленное явной враждебностью к жертве. Собственно говоря, — произнес Фабиан, останавливаясь перед креслом Аллейна, — за три недели до убийства мы с Флосси крупно поскандалили!

Аллейн взглянул на Фабиана и увидел, как тот пытается заставить себя улыбнуться — губы у него вздрагивали. Из его груди вырвался короткий звук — полусмех, полувздох. У него был вызывающий вид невротика, горько презирающего собственную слабость. «Затруднительно и крайне утомительно, — Подумал Аллейн. — Кажется, он собирается обращаться ко мне как к психиатру».

— Итак, — сказал он, — вы поссорились.

Урсула наклонилась и вложила свою руку в ладонь Фабиана. На мгновение его пальцы крепко сжали ее. Затем он отпустил руку Урсулы.

— О да, — сказал он громко, — я боюсь, что, поскольку начал курс саморазоблачения, мне придется поведать вам и об этом… Жаль, что не могу сделать это наедине. Это может стать обременительным для остальных. Особенно для Дугласа. Он вечная жертва. И я приношу извинения Урсуле, поскольку это ее тоже касается.

— Если ты имеешь в виду то, что я думаю, — откликнулся Дуглас, — то я ничего не имею против. Конечно, Урсулу следовало бы оставить в покое.