Убийственные болоньезе

Демина Нина

— Опять? — вскричал Ванечка. — Я до сих пор не могу очухаться, как подняла меня среди ночи, и толком не объяснив, заставила таскать этот мешок костей.

Ванечка всех, кто, по его мнению, отличался стройностью, называл не иначе, как мешок с костями, поигрывая при этом внушительной мускулатурой.

— Вань, виновата я перед тобой, — покаялась Тина. — Втянула в авантюру, обернуться может для нас дурно.

— Ты чего, Тин? — потрепал ее по плечу Иван. — Не парься. Дряблов сказал — могила. Морду я кому хочешь набью, не посмотрю на заслуги. Айвазяну, значит Айвазяну. Отцу родному, то бишь Бернсу, — и тут же без перехода. — Валь, бросим к чертям эту

б… жизнь, я тебя на руках носить буду…

— Ваня… Ваня! — возмутилась Тинка. — С ума сошел! Дряблов, ну ты фрукт, тьфу, перец! Обалдел совсем?! И ты туда же… Неужто тебя моя задница впечатлила?

— Ну, нет, что я жопы не видал? — искренне ответил Иван. — Душевная ты баба, Валь. Жили бы хорошо. Подумай, а?

— И ты хороший мужик, Ваня, только, извини, не буду я об этом думать, — категорично ответила Тина.

— Женюсь! — вдруг заявил Дряблов, и в доказательство стукнул себя кулаком в грудь.

— Эх, Ваня, мне за этого паразита надо замуж выйти, — горестно вздохнула Тина и кивнула головой в сторону комнаты, где, прикрытый пледом, лежал бесштанный принц, — да так, что б звон до самой Москвы стоял!

— Ну и зачем тебе этот задохлик? Деньги папашины? Вот все вы бабы такие, только бабки вас и интересуют.

Тина дернулась плотнее закрыть дверь, ведущую в комнату пленника.

— Не нужны мне их деньги, а вот им моя слава, ох, как пригодится! — ответила она на упрек Ивана.

— Не пойму я тебя, зачем связываешься с Айвазянами? Добро бы были такие, ну хоть как наш Израилич, душа человек, ну разве что Михалычу наподдаст… А эти, морока одна, убьют и никто не узнает… — …где могилка моя, — закончила за него Тина. — Вань, я серьезно хочу стравить этих собак. Ославить, вытряхнуть кошельки, хочу, чтобы они почувствовали как это, когда твоей жизнью управляют другие, а захотят и вовсе отберут. Ты, Ваня, знаешь, что я подругу похоронила?

— Знаю.

— И еще одного человека, — Тина сглотнула слезы, — а Ветка всю жизнь проведет в инвалидной коляске. А знаешь, каково это красавице в инвалидной коляске? Я тебе скажу — лучше умереть. А эта сволочь даже убить нормально не смог. На троих денег не хватило?!

Дряблов опустил голову, постоял молча, пока Тина утирала накатившиеся слезы, и сочувственно погладил ее по плечу.

— Не плачь, Валь. Будет все, как ты захочешь. Или я не буду Иван Дряблов. Скажи, что надо сделать?

— Паспорт его нужен, — помолчала и добавила. — И оружие, огнестрельное. Или лучше добротный муляж.

— Посмотрим, что можно придумать, — и, вспомнив о пленнике, спросил. — Так, а с ним кто останется?

— Как кто? Я. Ты, Ваня, третий лишний, — усмехнулась, шмыгнув носом, Тина. — Андестенд?

— Чего уж там не понять. Аккуратней с ним, — предупредил Иван, — не ровен час, сбежит, как сегодня, еще и тебя пристукнет. Я бы ему не доверял.

— А я его отвязывать не буду, так даже интересней, помнишь, как в „Связанных с одной целью“?

— Я порнуху не смотрю.

— Ага, ты в ней снимаешься, — рассмеялась Тина.

— Все хохочешь? — улыбнулся и Иван.

— Уж лучше, чем плакать.

Глава двадцать четвертая

Лада смотрела на нее своими черными раскосыми глазами, только в них не было жизни, была чернота. Глубина и невозвратность смерти. Ветке стало холодно, она оглянулась и вдруг увидела, что она стоит посредине круга начертанного мелом.

Что за чертовщина? Ладка погибла, как же случилось, что сейчас они стоят рядом, стоят, не прикасаясь, и сторонясь друг друга, только она окружена неровной чертой, будто бы нарисованной детскою рукою.

— Лада… — не то окликнула, не то всхлипнула от непереносимой грусти Веточка.

— Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось… — пропела подруга, и зависть прозвучала в ее голосе.

— Лада… — Ветка протянула руку, но лишь коснулась холодного тумана, Лада смеясь, оскалив почерневшие зубы, отпрянула, не хотела, чтобы подруга касалась ее мертвого тела.

— Ладушка, — заплакала Виолетта, — не уходи, я так соскучилась по тебе, так долго я не видела тебя, не говорила…

Ах, да она не одна! Павлов? Павлов… Они же погибли, только Ветка осталась чудом жива, а они сгорели, нет, их разнесло в клочья, после горели лишь останки машины!

— Витя, — позвала Виолетта, — он подошел ближе, и она отчетливо увидела пустые глазницы, холодящую сердце улыбку, он протянул ей руку и приветливо произнес:

— Мы вместе, мы должны быть вместе…

— Нет, это невозможно, я же выжила, лежу в больнице…

— Малышка, сделай шаг, один шаг…

— Нет, нет, а как же мама? И Маурицио?

— Детка… — просительно произнес Виктор.

— Ветка… — умоляюще попросила Лада.

Они протягивали ей руки, но не могли преступить меловой черты, так и кружили, в безмолвном, жутком танце. Виолетта зажмурилась от страха, стояла и ждала. Чего ждала? Наверное, что они возьмут ее с собой. Как и было предначертано, просто случай выдернул Веточку из жернов мельницы судьбы. Но вдруг она почувствовала в своей руке чью-то нежную маленькую ладошку и услышала неожиданное:

— Мама…

Малыш стоял около нее и властно держал ее за руку. Лада и Павлов отошли в тень, и она с трудом различала их.

— Чей ты, малыш? — спросила она, вглядываясь в знакомые черты.

— Я твой, — ответил мальчик — твой сын. Пойдем домой, мама.

Ночной снегопад создал проблему для всего города. Снегоуборочные машины приводили в порядок дороги, мешая движению и создавая многокилометровые пробки.

Снежные завалы у тротуаров выросли высотой с небольшие горы, и пассажиры городского транспорта, напоминая альпинистов, карабкались на вершины и скатывались вниз к гостеприимно распахнутым в сугробы дверям автобусов. Давид и герр Миллер двигались черепашьим шагом, Отто смотрел в окно автомобиля с непередаваемым выражением лица немца, впервые попавшего в Сибирь. Ну, Сибирь, не Сибирь, а все же север. Русский север. Давид пытался настроиться на позитивный лад, не воспринимая задержку в дороге как знамение того, что день будет напоминать вчерашний, самый тяжелый день в его жизни. Самый страшный уже был — день, когда погибла Лада. Самый тяжелый — день, когда пришлось докладывать дяде, что Тина домой не вернулась, не звонила и весточки не подала. Бернс раскачивался из стороны в сторону и приговаривал, перемежая жалостные стоны с гневными выкриками:

— Ай-яй, сгубила, сгубила меня проклятая девка! И с кем спуталась! Как я Арташезу в глаза посмотрю? Что скажу? Знал же, что нельзя шлюхе в приличный дом!

Дурак, ой какой дурак!

Давид ничего не говорил, не лез с утешениями и лишь успевал накапывать успокоительное.

— Где же она, золотко, Тиночка? А вдруг надругались над ней? Бог его знает, Арташезова сынка, столько лет прожил у инородцев, может извращенец какой? И лежит она сейчас… — Бернс, видимо, представил, как она лежит, но картинка получилась особая, и он вскипел снова. — Сучка! Пусть бы подохла! Сгубила. Сгуу-бии-лаа…