Убийство императора Александра II. Подлинное судебное дело
Шрифт:
Я старался, милостивые государи, доказать данными судебного следствия, что все подсудимые, без исключения, фактами, относящимися до каждого из них в отдельности и всех вместе, изобличаются в более или менее прямом соучастии в злодеянии 1 марта. В настоящее время мне предстоит перейти к установлению того, что если мы имеем перед собой в лице шести подсудимых соучастников преступления, то это соучастники не простые, связанные между собой обыкновенным уголовным соучастием и стечением виновности, но люди, более крепкой связью соединенные в одно целое, называемое ими социально-революционной партией. Мне, следовательно, необходимо доказать, что злодеяние 1 марта совершено не только несколькими лицами, на него сговорившимися, но совершено целой группой лиц, из среды которой эти лица вышли и в интересах которой они действовали. Другими словами, в настоящее время мне предстоит перейти от обвинения каждого из подсудимых в отдельности как человека, как лица частного, лица физического к обвинению их как лиц, входящих в состав партии, к обвинению этой самой партии. Судебной практикой, да и здравым смыслом, установляется ряд общих признаков, на основании наличности которых в известных фактах можно судить об отношении этих фактов и лиц, фактов, создавших, к известному соединению, преследующему политическую цель, то есть судить о принадлежности тех или других лиц к революционному движению. Такими признаками я считаю, во-первых, печатные произведения и рукописи, свидетельствующие о таковой принадлежности; во-вторых, предметные и иные указания революционной деятельности обвиняемых; в-третьих, революционное их прошлое и, в-четвертых, собственные объяснения обвиняемых об их отношении к этому преступному соединению. Сообразно этим четырем признакам я и разделяю настоящее свое изложение.
Ряд печатных произведений и рукописей, на которых лежит несомненная, неизгладимая печать социально-революционного движения, как о своем источнике, оказывается у каждого из подсудимых. Останавливаясь на подсудимом Рысакове и на вещах, найденных у него по обыску, произведенному в его квартире у Ермолиной, я указываю на нумера «Народной воли», на найденную у него – очевидно, произведение весьма недавнее – программу рабочих членов партии «Народная воля» и объяснительную к ней записку. У него же найдены: рукопись, написанная его рукой, по всей вероятности списанная с чего-нибудь, под заглавием: «Задачи боевой рабочей организации», представляющая как бы введение к объяснительной записке программы, и рукописное стихотворение без заглавия, содержание которого представляет собой фантастический и удивительный по дикости рассказ о бое с царем. У умершего Ельникова, в квартире Артамоновой, найдена была та же самая программа рабочих членов партии, которая оказалась у Рысакова. Затем у подсудимых Желябова и Перовской, живших вместе на квартире их по 1-й Роте Измайловского полка, найдено множество печатных изданий «Земли и воли» и «Народной воли», оказались и прокламации, между прочим, от Исполнительного комитета по поводу взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 года. Кроме того, найдена гектографированная «Программа действий Великорусской партии социалистов-федералистов» с объяснительной запиской. Я обращаю внимание на то, что, в противоположность другим изданиям, эта программа не печатная, а гектографированная, вероятно, потому, что в публике было бы неудобно распространять ее, так как по самому содержанию своему она оттолкнула бы публику от движения. У подсудимой Перовской, при ней самой, найдена была печатная программа «Исполнительного комитета» – это руководство партии, программа, которая должна быть в кармане каждого члена общества, в которой написано, чего держаться, как поступать, без которой он не может ступить ни шага и от которой отступить не может. У Перовской же найдено дополнение к этой программе: два экземпляра печатной
Перехожу ко второй группе – к предметным и иным указаниям на революционную деятельность обвиняемых. Сюда относится оружие, находимое при подсудимых, подложные печати как материалы для изготовления подложных паспортов, обнаруженные при обыске записки, более или менее компрометирующего содержания. Одна из них писана на клочке бумаги и найдена в квартире по Тележной улице; в ней говорится о деятельности партии в настоящем и будущем и между прочим о подсудимой Гельфман. Я приведу вкратце содержание записки. Она начинается словами «Наши еще не на месте», говорит об организации провинциальной, о необходимости действовать насильственно, заключает требование присылки револьверов и кинжалов, – я имею полное право перевести таким образом эти сокращения: «3 рев. и 2 к.» – и оканчивается просьбой доставить фальшивые паспорта, фальшивые печати – словом, весь социально-революционный багаж. В этой записке говорится и специально о подсудимой Гельфман, а именно следующее: «Нужна еврейка на неинтеллигентную роль, попросить Гесю, если она откажется, то пусть А.М. (очевидно, женщина) приезжает сама, поручив ей, Гесе, ведение всех дел в Питере». За оружием и записками следуют подложные имена и паспорта.
Я не стану, впрочем, перечислять все имена, которые носили обвиняемые. В прошлой их деятельности эти имена так и сыплются, и нужно много внимания для того, чтобы установить преемство этих имен у одних и тех же лиц. Очевидно, при перемене места жительства, при перемене сферы деятельности менялись и имена. Вы знаете, что имена меняют люди, которым нужно прятаться и которые вследствие этого боятся своего собственного имени. Далее, необходимо остановиться на признаке, может быть, мелком, но не чуждом интереса и значения. Он заключается в том, что квартиры, которые занимают члены партии, имеют характеристическую особенность места. Все они помещены на углу или в очень глухих местах.
Напомнив лишь вам, что почти у всех подсудимых имеется революционное прошлое, я перехожу к указаниям на собственное признание подсудимых в их принадлежности к партии. Они спешат признать ее, спешат заявить, что они члены партии, действовавшие в ее интересах. Такое признание мы слышали от всех подсудимых, даже от Гельфман и Михайлова. Вы помните, как заявлялось это признание. На вопросы первоприсутствующего о занятиях Перовская и Гельфман отвечали весьма своеобразно: «Занимаюсь революционными делами», а первый ответ Желябова на вопрос о занятиях был торжественное и велеречивое «Служу делу народного освобождения». Затем следуют другие, более определенные признания: агенты Исполнительного комитета, агенты с большей или меньшей степенью доверия, агенты третьестепенные – так и слышится со скамьи подсудимых, и т. д. Как бы то ни было, лица, в настоящее время ее занимающие, спешат навстречу обвинению, спешат провозгласить, что они члены партии. Таким образом, принадлежность их к тайному сообществу, именующему себя «Русской социально-революционной партией», не подлежат никакому сомнению. Об этом сообществе я скажу несколько позднее, а теперь мне нужно указать на показания подсудимых и заняться их исследованием потому, во-первых, что в этих показаниях заключается полное, безусловное доказательство их виновности, доказательство, которого, если бы оно существовало и одно, было бы достаточно для их изобличения и осуждения, – впрочем, доказательство, хотя и связанное с другими данными обвинения, но от которого эти данные заимствуют лишь немного света, так что не будь этих показаний, обвинение было бы так же очень сильно, а эти объяснения, в особенности показание Рысакова, делают его еще сильнее. Затем, во-вторых, эти показания важны для нас в связи с другими как новые указания, которые дают полное, шаг за шагом, раскрытие заговора во всех его подробностях и, что особенно важно, точно распределяют участие каждого из подсудимых. Я не стану излагать показания в отдельности, а постараюсь на основании их содержания представить связно картину преступления так, как оно было совершено, и только в известных местах буду дополнять картину другими данными. Прежде, впрочем, чем говорить об этих разоблачениях, я должен предпослать им общий обзор и сказать о силе их достоверности. Такой прием необходим, потому что нужно иметь известный критериум для того, чтобы в этих показаниях отличить ложь от правды, и этот критериум с точки зрения обвинения я позволю себе предпослать. Вам известно, что вообще показания подсудимых признаются достоверными настолько, насколько они вообще представляются искренними и данными лицами, способными давать искренние показания, и настолько, насколько они подтверждаются обстоятельствами дела, помимо их обнаруженными. Это общее условие достоверности показания подсудимых. Но есть еще специальные условия, относящиеся специально до политических дел, до дел о преступлениях государственных, и на этих специальных условиях я должен остановить ваше внимание. Специфический, особенный характер настоящего преступления и других дел о государственных преступлениях указывает на то, что показания подсудимых, обвиняемых в государственном преступлении, можно соединить по их свойству и значению в известные группы. К первой группе будет относиться полное собственное сознание, согласное с обстоятельствами дела, связанное с оговором всех других участников, известных и сознающихся. Такой оговор в государственном преступлении имеет существенное отличие от общего уголовного оговора, делаемого в обыкновенных уголовных делах, и та мерка, которую мы применяем в общем суде к оговору, которому мы верим или не верим, едва ли применима к оговору политическому. В основании политического оговора всегда лежат известные принципиальные причины и на втором плане – причины личные или частные, отдельные побуждения. Сознаваясь сам и оговаривая других, виновный в государственном преступлении, если мы не имеем основания предположить в нем человека, у которого действия идут вполне вразрез с его мыслями, достигает известной отвлеченной цели. Он полагает, что так поступать нужно, что так следует ему говорить в интересах если не его партии, к которой он принадлежит, то тех взглядов, которые толкнули его на дорогу преступления и привели к нему. Таким представляется мне показание Рысакова, которое я всецело отношу к первой группе. Оно представляет, во-первых, его полное собственное сознание и, во-вторых, раскрытие всего того, что ему, Рысакову, известно об обстоятельствах злодеяния и всех приготовлениях к нему. Справедливость обязывает меня заявить, что это сознание во всем том, в чем касается Рысакова, есть сознание полное и чистосердечное. Оценивая это показание, заключающее в себе и сознание, и оговор, по свойству его и по сопоставлению с другими обстоятельствами дела, которые вполне его подтверждают, нельзя не признать, что ему верить и можно, и должно и по характеру подсудимого Рысакова, и по причинам, обусловливавшим вступление его в партию, и по мотивам содеянного им самим преступления, и по нравственному состоянию, в котором подсудимый находился во время совершения преступления, при производстве дознания и, наконец, здесь на суде. Я полагаю, что не ошибусь, если скажу, что он говорит вполне все то, что знает, и без утайки. Да и едва ли ему есть какое-нибудь основание скрывать от нас истину, потому что с той партией, которая поставила его в занимаемое им в настоящее время положение, как он заявил письменно и словесно, по крайней мере в теперешнем своем умственном и нравственном состоянии, он солидарности не имеет. Я даже уверен, что в эти скорбные, торжественные минуты эта несолидарность простирается так далеко, что тяжкие, мучительные угрызения совести мучают этого человека, по-видимому, неподвижное лицо которого вы видите здесь пред собой; а если это так, то утаивать от суда что-либо, касающееся партии и других лиц, едва ли есть ему основание. Выгораживать своих соучастников он, очевидно, не хочет. Он хочет говорить то, что ему известно, и говорить, несмотря на очевидное неодобрение, с которым партия и вожаки ее во главе относятся к этому оговору и к раскрытию истины. Вы, конечно, заметили, что на судебном следствии центр тяжести борьбы сосредоточивается на том, что Рысаков указывал на участие Гельфман и Тимофея Михайлова, а Желябов и Перовская все свои запоздалые усилия направили на то, чтобы выгородить, насколько возможно, из дела подсудимых Гельфман и Тимофея Михайлова. На это я могу заметить только одно: если им тяжко смотреть на то положение, в котором находятся подсудимые Тимофей Михайлов и Гельфман, из которого, я думаю, они не могут выйти ни в каком случае, то им нужно было подумать об этом прежде. Затем, ко второй группе показаний я отношу собственное, краткое, односложное сознание подсудимого в тех обстоятельствах, которые касаются его самого, простое краткое сознание с умолчанием всего, что касается других: все говорить о себе или говорить все главное в общих чертах, ничего не говорить о других и не давать никаких указаний, которые могут навести на какие-либо следы разыскивающую власть. К этой второй группе относится показание подсудимого Кибальчича; близко сюда к этой же группе, с некоторыми условностями, принадлежат показания и других подсудимых. В этих показаниях к собственному сознанию, к стараниям умолчать или выгородить других присоединяются два стремления: во-первых, постараться представить свое дело, свою партию, свое, пожалуй, участие, но главным образом свою партию, в крайне преувеличенном и ложном свете, постараться увеличить размеры до фантастичности, постараться – я скажу прямо – напугать, если бы напугать кого-либо было возможно, постараться сказать, что если здесь, на скамье подсудимых, стоит группа сильных деятелей партии, то за ними там, дальше, на свободе, есть еще другие, которые идут по одному и тому же пути, что таких много и что партия располагает могучими силами и средствами. Это стремление довольно понятно в подсудимых, но, преследуя его, подсудимые не знают меры и границ и переходят из сферы правдоподобия в область ничем не ограниченной дикой фантазии. К этому роду показаний, в которых заметно и желание выставить себя в известном конспиративном партийном хорошем свете, принадлежит показание Желябова и показание его alter ego – подсудимой Перовской. Далее, к третьей группе я отношу нежелание показывать, неохоту говорить или просто довольно грубое категорическое отрицание обстоятельств, касающихся данного подсудимого, с некоторого рода ограничениями. Такого рода показания мы слышали от Тимофея Михайлова. Итак, будем верить показаниям первой группы, и, следовательно, показаниям Рысакова, вполне; будем верить показаниям второй группы постольку, поскольку они касаются самих подсудимых, и не будем им верить на основании тщательной критики в том, в чем они идут вразрез с обстоятельствами дела и окажутся продиктованными личными стремлениями, и, наконец, не будем верить третьей категории показаний подсудимых, противопоставляющих факту улики голословное его отрицание. Резюмируя то, что я сказал, и переходя к частностям показаний подсудимых, я для большего удобства вашего, для того чтобы вы могли отметить выводы обвинения, ограничусь кратким перечнем сущности показаний подсудимых и скажу, что подсудимый Рысаков сознается в злодеянии 1 марта вполне и принадлежит к социальнореволюционной партии – с известными оговорками. Сознаваясь, он оговаривает: прямо подсудимых Желябова, Перовскую и Тимофея Михайлова и косвенно, но не менее сильно, – подсудимую Гесю Гельфман; подсудимые Желябов и Перовская сознаются в тех же преступлениях, что и Рысаков, и, кроме того, Перовская в другом приписываемом ей преступлении – в посягательстве на священную особу в Бозе почившего императора, совершенном под Москвой 19 ноября 1880 года, а Желябов – в преступлении под Александровском 18 ноября 1879 года; подсудимый Кибальчич сознается в принадлежности к партии, в цареубийстве, в приготовлениях к одесскому покушению осенью 1879 года и, наконец, в приготовлениях к александровскому взрыву; подсудимый Тимофей Михайлов не сознается в совершении злодеяния 1 марта, сознается вполне в принадлежности к социально-революционной партии, к террористической ее фракции, а также в вооруженном сопротивлении 3 марта властям при аресте его в Тележной улице; и, наконец, подсудимая Гельфман, не сознаваясь в участии в деле 1 марта, сознается в принадлежности к террористической фракции социально-революционной партии или, другими словами, к партии «Народная воля». Более всего показания Рысакова совпадают с показаниями Перовской и Кибальчича. На основании этих показаний подсудимых и на основании других данных дела, как я уже сказал, мне предстоит воспроизвести пред вами по возможности точную картину того заговора, жертвой которого 1 марта пал в Бозе почивший государь император.
Летом 1879 года – я начинаю издалека – в городе Липецке Тамбовской губернии происходил съезд членов революционной партии. Вы много слышали об этом съезде, еще больше вас слышали о нем предшествующие судьи. Съезд этот важен потому, что им установляется момент систематической решимости совершить цареубийство. На этом съезде, о котором упоминал здесь подсудимый Желябов, было решено совершить покушение на жизнь усопшего императора и повторять его, в случае неудачи, до тех пор, пока эти покушения не увенчаются злодейской удачей. Во исполнение такого решения съезда, которое, как вы слышали здесь от подсудимого Желябова, было обязательно для всей партии и, по его словам, вменялось в закон, был совершен ряд покушений на жизнь его императорского величества: покушений под Александровском, под Москвой и, наконец, 5 февраля в Зимнем дворце. Для этих покушений нужно было приготовлять взрывчатые вещества, и приготовлением их с усердием, ревностью и знаниями, достойными лучшего дела, занялся подсудимый Кибальчич. Очевидно, еще в стенах тюрьмы уже загорелось в нем нетерпеливое желание вложить и свою лепту в кровавые дела, ознаменовавшие вступление социально-революционной партии на путь политической борьбы и принять в нем посильное участие, так что по освобождении он не замедлил явиться к одному из главных революционных деятелей, ныне осужденному и казненному государственному преступнику Квятковскому, и предложить свои услуги. Техник-динамитчик, производитель динамита – был человек драгоценный для партии. Он был принят с распростертыми объятиями, и, конечно, работы предстояло ему много. Он и занялся этой работой. Вы, конечно, помните его показания, занесенные в обвинительный акт и подтвержденные здесь. В течение полутора лет он изготовлял динамит в большом количестве, когда ему приказывали, не справляясь о том, на что именно в известную минуту нужен динамит, но всегда зная, для какой конечной цели он будет служить.
Рядом с приготовлениями, в которых также видное участие принимал Кибальчич, с осени 1880 года идет агитационная деятельность интеллигентных деятелей в рабочей среде. Это вообще прием не новый, практиковавшийся и прежде, но здесь, по-видимому, на этот прием были направлены особые усилия партии, и партия справедливо – доказательством этому служит Тимофей Михайлов – видела в агитации среди рабочих способ приобретения новых полезных агентов. Между рабочими по инициативе агитаторов образуются кружки, сходящиеся в агитационную группу рабочих. Такие деятели, как Рысаков, еще не принадлежащие к партии, если можно так выразиться, формально и более склонные к мирной социалистической деятельности среди рабочих, убеждаются из агитационной деятельности в том, что единоличные усилия их не могут принести плодотворных результатов в конструктивном смысле. Придя к такому убеждению, они сходятся с испытанными деятелями революционного движения, подпадают под их влияние и делаются ядром довольно систематически слагающихся небольших организаций среди рабочих, организаций, приурочиваемых к террористической системе. По тому, что говорят о группе рабочих подсудимые, можно подумать, что она многочисленна, сильна личным составом, качественным и количественным, но показание Рысакова рассеивает такое предположение: по его словам, группа состоит не более как из десятков двух человек, и в ней настоящих рабочих очень немного; в группе этой мы встречаем Желябова – он везде, самого Рысакова, Перовскую, Михаила Ивановича, Ельникова, «Инвалида» и других. На обязанности группы лежала пропаганда среди рабочих и руководство рабочим движением. Рядом с ней, выделившись из нее, образовался в феврале 1881 года так называемый террористический отдел рабочей группы, или, употребляя техническое выражение подсудимых, довольно характерное, «боевая рабочая дружина». О боевой рабочей дружине у нас есть несколько разных вариантов объяснений. Одни говорят, что под Исполнительным комитетом, главной группой, стояли другие подгруппы и в распоряжении этого комитета находилось несколько назначенных для насильственных действий боевых дружин, в числе их была боевая рабочая, так что, кроме нее, Исполнительный комитет располагал еще и другими такими же дружинами. Но от других мы не слыхали такого объяснения. Тимофей Михайлов дает объяснение несравненно более скромное, и я думаю, что как человек необразованный, умственный кругозор которого невелик, узок, он ближе к истине свидетельствует о характере рабочей боевой дружины. На вопрос о том, какое же она имела назначение, он отвечает несколькими очень короткими, но крайне характерными словами: защищать рабочих, то есть убивать шпионов и избивать нелюбимых рабочими мастеров. Вот к чему она была создана, вот что могло привлекать в нее таких рабочих, которые дошли до такого состояния, до которого дошел подсудимый Тимофей Михайлов. Образованная по инициативе Желябова, она состояла из незначительного числа лиц: четырех, пяти, шести человек. Вот все, что входило в состав той боевой дружины, если только останавливаться на показаниях
Софья Перовская и Андрей Желябов
Рисунок, сделанный во время процесса
Я полагаю, что если Исполнительный комитет существует, организован и обладает такими большими средствами, то неужели перед самым совершением преступления нужно было бы прибегать к несчастным 50 рублям, полученным Рысаковым из конторы Громова, для средств партии, для фонда ее, за неимением такового? Как бы то ни было, если условиться называть Исполнительным комитетом соединение вожаков, я допускаю, что комитет, а в составе его Желябов, занялся разработкой самого замысла. По словам Желябова, из всех боевых дружин, которых, по словам Желябова, было много, а я думаю одна, – были вызваны добровольцы, и Желябов кликнул клич. На этот клич отозвалось 47 человек, из которых 19 человек шли условно, только в том случае, если на месте совершения преступления их будут сопровождать люди опытные, с революционным прошлым, а 28 шли без всяких условий. Таким образом, Желябов имел перед собой выбор. Но, по словам Рысакова, дело было несколько иначе, и совершение злодеяния было просто-напросто предложено рабочей дружине, из которой вышли Рысаков, Тимофей Михайлов, «Михаил Иванович», к этой дружине принадлежащие. По словам Рысакова, на клик Желябова отозвалось не 47 человек, а всего-навсего четыре человека – те самые, которые, вооруженные метательными снарядами, были расставлены близ Малой Садовой по известным пунктам. После сбора участников начались предварительные объяснения и разговоры заговорщиков о совершении преступления. Этим предварительным объяснениям предшествовало еще давно предпринятое слежение за государем императором… Я не знаю вещи или предмета, внушающего больше негодования, как воспоминание об обстановке этого преступления. Везде на проезде государя императора, куда бы ни вышел государь император, таясь во тьме, следуя за ним, стояли эти люди – выжидающие, высматривающие, следящие за его привычками, за направлением, которое он примет при проезде, для того чтобы потом из этих опытов сделать кровавое употребление, а когда приходится себе представить, что это слежение и наблюдение было организовано женщиной, подсудимой Перовской, то становится еще ужаснее, еще более душа содрогается. Да, между тем это так. Мы слышали от Рысакова и от самой Перовской, которая сознается, что она вместе с другими лицами давно следила за государем императором, в течение всей зимы, и самая выработка плана была результатом опытов, выведенных из наблюдений. Сделалось известным, в каком часу проезжает государь император, по какому направлению, где он останавливается, и на этом был построен план. Затем последовали предварительные разговоры в квартире Рысакова, занимаемой у Ермолиной, и здесь я остановлю ваше внимание на том, что хозяйка Рысакова, Ермолина, в этой квартире его, в то время, которое относится к этим разговорам, видела и Тимофея Михайлова. Следовательно, в предварительных разговорах о цареубийстве принимал участие и при них присутствовал и подсудимый Тимофей Михайлов. Место ли оказалось неудобным или по другим причинам, но только эти разговоры перешли в другое помещение, в настоящую конспиративную квартиру по Троицкому переулку, где хозяйкой была подсудимая Гельфман. Здесь происходили разговоры. Параллельно с этими разговорами, в другом месте, нам неизвестном, может быть, в Подьяческом, может быть, в той уединенной комнате, в которой своим научным изысканиям предавался Кибальчич, происходила выработка самых средств, самого орудия преступления. Нужно было много сделать. Нужно было выработать тип, идею, систему снаряда, нужно было подавать технические советы для устройства мины и в то же время заботиться и о разрушительном, и о спасительном действии этой мины, нужно было заботиться о минимальном количестве динамита, чтобы он поражал только того, кого нужно, и не поражал других. Эта задача лежала всецело на Кибальчиче. По этому поводу я остановлю ваше внимание на довольно странном обстоятельстве, которое подробно изложено в обвинительном акте, не опровергнуто подсудимыми и подтверждено при исследовании дела, а также показаниями на суде. Когда подсудимому Кибальчичу был предложен первый вопрос о его участии в деле, когда его спросили о метательных снарядах, то он прежде всего заявил: «Да, это мои снаряды, это моя идея, моя система, мой тип, я его один изобретатель, без всяких помощников: это мой секрет». А вы знаете, это тип новый, эксперты этого типа не знают, в нем все предусмотрено так, что он своей цели не достигнуть не может. Затем прошло немного времени, пришлось перечитывать это показание, и является уже другая мысль: «Да, но если я сказал, что эта идея моя, то она умрет вместе со мной, она никому не будет передана». Тут явилось другое объяснение, тут интересы партии оказались сильнее интересов научных, тут в Кибальчиче заговорил член социально-революционной партии и явилось диаметрально противоположное объяснение. Пошел разговор, что не я один, что есть еще двое, они на свободе, они могут и продолжать. Помощники были, это не подлежит сомнению, но пусть Кибальчич всецело оставит за собой идею изобретения и ее успешное действие. Выработаны были орудия преступления, и начался мало-помалу слагаться и определенный план. Сначала мысль о злодеянии, говорит Рысаков, представлялась отдаленной ему самому, но о совершении злодеяния уже думали. Нужно спешить, сказал Желябов, время не терпит – и поспешили. Поспешность сказалась во всех действиях партии, и причина ее налицо. Деятельность власти осенью 1880 года по обнаружению членов партии, в частности террористов и лиц, принадлежавших к группе, в которой было задумано злодеяние, была особенно энергична и успешна. Власти удалось напасть на след, были произведены аресты, были арестованы многие видные деятели прежних террористических преступлений, были задержаны Тригони и Желябов. Гром уже гремел над партией, уже была протянута рука, которая была готова схватить членов ее, нужно было спешить. Этим и объясняется поспешность, особенно сильно сказывающаяся в том, что, как только арестовали Желябова 27 февраля, тотчас же 28-го Перовская исчезает, делается руководительницей заговора и приводит его в исполнение, не медля ни минуты. Снаряды еще не готовы, ночь посвящается на их приготовление. Утром Перовская приносит снаряды на квартиру в Тележную улицу и говорит: вот все, что успели сделать, нужно довольствоваться и малым, больше не успели. Я возвращаюсь к показанию Рысакова. За полторы недели до 1 марта, когда был крикнут Желябовым клич, вызвались четверо: Рысаков, «Михаил Иванович» (Ельников), Тимофей Михайлов и неизвестный «Михаил». Вызвавшимся был дан доступ на другую конспиративную квартиру, помещающуюся в Тележной улице. Туда они были введены Желябовым. Тут вместе с Желябовым появился и Кибальчич, и здесь началась лекция – я употребляю подлинное выражение Рысакова – лекции Кибальчича о снарядах. Кибальчич привык к объяснению научных предметов. Мы слышали здесь от него весьма обстоятельный, весьма связный рассказ об этом. Поэтому мы можем заключить, что и его лекции были ясны, последовательны и вразумительны. Приносились не снаряды, но отдельные части их, Кибальчич читал участникам будущего злодеяния технические наставления и делал пробы. На эти пробы указывают предметы, найденные в квартире по Тележной улице: модель, осмотренная экспертом Федоровым, бертолетовая соль, колбы, реторты и записка о смеси, которая вошла в снаряды. Лекции эти происходили в квартире, хозяйкой которой была подсудимая Гельфман. Правда, говорят, что она от лекций уходила, но ведь она знала, что на них преподается и какой они будут иметь результат. 28 февраля, накануне злодеяния, не удовольствовавшись лекциями, участники произвели и опыт. Отправились, по словам Рысакова, далеко за город, под Смольный монастырь, четверо: Рысаков, Кибальчич-техник, Михаил Иванович и Тимофей Михайлов. Снаряд разорвался удачно, проба была успешна. Участники возвратились на квартиру и стали ждать Желябова, но он не приходил, и Геся Гельфман сказала, что если он не приходит, значит, не может прийти, что-нибудь его задержало, – а задержало его то, что, он был арестован. Когда 28 февраля сделалось известно об аресте Желябова, были сделаны спешные, последние приготовления. Утром 1 марта был назначен сбор в конспиративной квартире. Обязанность Желябова приняла на себя Перовская.
Рано утром Перовская привезла в Тележную улицу, как я уже сказал, два снаряда. Тогда же приехал вскоре и Кибальчич, приготовлявший ночью снаряды, и привез еще два снаряда. Таким образом, снарядов оказалось четыре, по числу участников, и между ними снаряды были распределены. Но пред тем, чтобы выходить на злодеяние, нужно было сообщить участникам в точности время, место и способ метания, нужно было нарисовать план, нужно было расставить бойцов, и это последнее приняла на себя Перовская. С карандашом в руке, на первом попавшемся конверте она начертила план, на котором точками указала места, где должны были стоять участники. План был такой. Государь император, по всей вероятности, должен проехать по Малой Садовой. Проезд этот уже ждут, понятно кто – Кобозевы. Тут же, по обеим сторонам стоят метальщики: один – у Екатерининского сквера, другой – на углу Невского и Малой Садовой; это посты Рысакова и «Михаила». Другие места на углу Большой Итальянской близ Манежной площади занимают Тимофей Михайлов и «Котик». В то же время Перовская стоит на углу Михайловской площади и Большой Итальянской, близ кондитерской Кочкурова, стоит без всякого оружия, с планом в голове, для того чтобы наблюдать за исполнением и подавать сигналы. Произошел, положим, взрыв, но оказался неудачным – метальщики собираются на Малой Садовой и здесь доканчивают дело смерти, бросая свои орудия. Если же произойдет иначе, если государь император не поедет по Малой Садовой, то тогда Перовская подаст им сигнал и изменит диспозиции. Произошло последнее. Его императорское величество, выехав из Зимнего дворца, проехал по Инженерной улице прямо в Манеж. Перовская убедилась, что на Малой Садовой взрыва не последовало, и дала условный сигнал, по которому метальщики, оставив прежние посты, собрались на Михайловской улице и оттуда пошли на Екатерининский канал, рассчитывая, что обратный путь государя будет по Екатерининскому каналу. И вот метальщики отправляются на Екатерининский канал. Перовская продолжает путь на Невский, поворачивает направо, переходит чрез Казанский мост, огибает Екатерининский канал и останавливается как раз напротив места, где совершилось злодеяние, для того чтобы наблюдать за его совершением. Государь император проезжает по Екатерининскому каналу, метальщики встречают его; Рысаков – первый, «Михаил Иванович» – второй. План приведен в исполнение, и подкоп в Малой Садовой оказывается ненужным.
Фактическая сторона обвинения, насколько было возможно, исчерпана. Установлены обстоятельства как злодеяния 1 марта, так и других предметов обвинения, выяснено совершение их подсудимыми и точно распределены между ними доли соучастия, наконец, доказано и совершение злодеяния путем заговора, составленного тайным сообществом, которое называет себя вообще «Русской социально-революционной партией», а в частности партией «Народная воля». Но я не исполнил бы своей обязанности, если бы ограничил ее указанными мной пределами: уже самая наличность тайного революционного сообщества как предмета обвинения и вместе с тем как источника злодеяния 1 марта обязывает меня войти в рассмотрение его взглядов, целей и преступной деятельности. Я могу сделать это лишь в самом беглом очерке на основании, однако же, вполне достоверного и богатого материала, который заключается в официально опубликованных отчетах о политических процессах за последнее десятилетие и в имеющихся при настоящем деле вещественных доказательствах. Я позволяю себе надеяться, что вы, милостивые государи, вместе со мной признаете, что пора же, наконец, привести в известную систему наиболее выпуклые и яркие черты пресловутой «партии», познакомиться с действительным значением и тенденциями; пора сорвать маску с этих непрошеных благодетелей человечества, стремящихся добыть осуществление излюбленной ими химеры кровью и гибелью всего, что с нею несогласно… Глубоко убежденный в том, что между истинно честными людьми не найдется и не может найтись ни одного сколько-нибудь сочувствующего им человека, я думаю, что при исследовании их учения мы не вправе оказывать им ни малейшего снисхождения, так как снисхождение могло бы быть объясняемо только пагубно ложными представлениями об их ошибочных, но будто бы в конце концов идеальных намерениях. Русскому обществу нужно знать разоблаченную на суде правду о заразе, разносимой социально-революционной партией, и я хотел бы сказать эту правду теперь, серьезно и возможно спокойно, без резких слов и натяжек, побивая врага его же оружием, изображая его у него же взятыми красками, его же мыслями и действиями.