Убийство Юлия Цезаря

(Единственно подлинное и достоврное сообщеніе изъ всхъ понын обнародованныхъ въ извлеченіи изъ современнаго тому ужасному событію «Римскаго ежедневнаго листка)».

Ничто въ мір не доставляетъ газетному репортеру такого чувства самодовольства, какъ возможность собрать и съ надлежащей подробностью описать вс отдльные эпизоды какого-нибудь кроваваго и таинственнаго убійства. Въ этой исполненной любви работ (такова она для него въ дйствительности) — заключается его свтлая радость, особенно въ томъ случа, если онъ знаетъ, что вс другія газеты уже поступили въ печать и что только одна его газета успетъ выйти съ описаніемъ ужасающей новости. Мною часто овладвало чувство горькаго сожалнія, что я не состоялъ римскимъ репортеромъ во время убійства Цезаря, — репортеромъ единственной въ город вечерней газеты, — имя такимъ образомъ возможность опередить, по крайней мр, на 12 часовъ, всхъ хроникеровъ утреннихъ газетъ оглашеніемъ этого великолпнйшаго случая изъ всхъ когда-либо представлявшихся въ репортерской практик. Конечно, случались и другія событія не мене ужасныя, но ни одно изъ нихъ не совмщало въ себ

столько своеобразно-характерныхъ подробностей изъ числа тхъ, которыя наиболе облюбованы въ настоящее время и которыя къ тому же выростаютъ въ нчто выдающееся и величественное, благодаря высокому положенію, слав, общественной и политической роли лицъ, принимавшихъ участіе въ этомъ происшествіи. Въ душ я живо воображалъ себя рыскающимъ по древнему Риму, хватающимъ за шиворотъ солдатъ, сенаторовъ и другихъ обывателей и набрасывающимъ въ свою записную книжку «вс подробности», которыя удалось добыть отъ нихъ.

О! если бы я жилъ въ т дни, съ какою жадностью описалъ бы я это событіе, приправивъ его тутъ — немножко моралью, тамъ потоками крови, тутъ какой-нибудь темной потрясающей тайной, тамъ — похвалой и сочувствіемъ по отношенію къ однимъ или упрекомъ и насмшкой по отношенію къ другимъ (преимущественно къ тмъ, которые не состоятъ подписчиками на нашу газету) и, между всмъ этимъ, чувствительные щелчки и предупреждающія замчанія о современномъ правительств въ перемшку съ необычайными описаніями возбужденія, вызваннаго этимъ событіемъ въ сенат и на улицахъ, — и много еще другихъ прелестей въ томъ же род. Но если мн и не суждено было своевременно описать убійство Цезаря, то, по крайней мр, на мою долю выпало удовольствіе перевести съ латинскаго оригинала («Римскій Ежедневникъ» того числа, вечернее изданіе) нижеслдующее, строго-историческое сообщеніе касательно этого событія.

«Нашъ, обыкновенно столь спокойный, Римъ былъ повергнутъ вчера въ состояніе дикаго возбужденія однимъ изъ тхъ кровавыхъ, потрясающихъ происшествій, которыя причиняютъ сердечную боль и наполняютъ душу страхомъ, возбуждая во всхъ здравомыслящихъ людяхъ боязливыя предчувствія о судьб государства, въ которомъ столь мало цнится человческая жизнь, и такъ открыто попираются самые священные законы. Въ качеств оффиціальнаго газетнаго хроникера, мы считаемъ своей грустной обязанностью констатировать, какъ слдствіе такого порядка вещей, смерть одного изъ наиболе уважаемыхъ нашихъ согражданъ, — человка, имя котораго извстно повсюду, гд получается и читается нашъ „Ежедневникъ“. Распространять славу этого человка и, по мр нашихъ слабыхъ силъ, оберегать его имя отъ клеветы и инсинуацій было всегда нашей радостью и нашимъ преимуществомъ. Мы разумемъ здсь нашего государя — Юлія Цезаря.

Обстоятельства этого происшествія, насколько ихъ удалось установить нашему спеціальному репортеру, по разнорчивымъ показаніямъ свидтелей, были приблизительно таковы: суть дла, конечно, кроется въ избирательной борьб. Девять десятыхъ изъ всхъ удивительныхъ мерзостей, покрывающихъ стыдомъ наше государство, вытекаютъ изъ разнаго рода интригъ, зависти и ненависти, обязанныхъ своимъ существованіемъ именно этимъ проклятымъ выборамъ. Римъ могъ бы только выиграть, если бы его полицейскіе органы были избираемы на столтній срокъ: ибо, по имющимся у насъ свдніямъ, мы еще ни разу до сихъ поръ не имли возможности избрать какого-нибудь гитцеля [1] безъ того, чтобы событіе это не ознаменовалось избіеніемъ около дюжины людей и всеобщей дракой городовыхъ съ пьяными бродягами. Утверждаютъ, что, когда недавно подавляющее большинство избирательныхъ голосовъ на рынк высказалось за господина Цезаря и этому почтенному гражданину была трижды предлагаема корона, то даже и его поразительная скромность, — простиравшаяся настолько, что онъ трижды отказывался отъ этой короны, — не могла его оберечь отъ ворчливой ругани такихъ людей, какъ Каска изъ десятаго городского квартала и другихъ наемниковъ отвергнутаго кандидата, которые были навербованы, главнымъ образомъ, изъ одиннадцатаго, тринадцатаго и иныхъ пригородныхъ кварталовъ, и которыхъ слышали разговаривающими иронически и презрительно о поведеніи господина Цезаря въ этомъ случа. Кром того, намъ лично извстны весьма многіе изъ гражданъ, которые полагаютъ, что они вправ считать убійство Юлія Цезаря за заране налаженное дло, — старательно подготовленное и аранжированное Маркомъ Брутомъ съ толпой его наемной сволочи и точно выполненное, соотвтственно намченной программ. Имются-ли вскія основанія для такого предположенія, мы предоставляемъ судить самой публик, и просимъ только, впредь до ея приговора, внимательно и безстрастно прочесть нижеслдующее сообщеніе объ этомъ прискорбномъ событіи.

Сенатъ былъ созванъ на засданіе, и Цезарь шелъ туда по улиц со стороны Капитолія, разговаривая съ нкоторыми изъ своихъ личныхъ друзей и сопровождаемый, по обыкновенію, большимъ числомъ гражданъ. Поровнявшись съ москательной лавкой Демосфена и укидида, онъ мимоходомъ замтилъ какому-то господину, который, какъ думаютъ, былъ предсказателемъ, что „мартовскія иды уже наступили“. Отвтъ гласилъ: „Да, он наступили, но еще не прошли!“ Въ эту минуту подошелъ Артемидоръ и, справившись у Цезаря, который часъ, попросилъ его прочесть какую-то записку или сочиненіе, или что-то въ этомъ род, принесенное имъ съ цлью ознакомить Цезаря тотчасъ же съ содержаніемъ этого. Но въ то же время и господинъ Децій Брутъ заговорилъ о какомъ-то „всепокорнйшемъ прошеніи“, которое также просилъ немедленно прочитать. Артемидоръ умолялъ, чтобы вниманіе было удлено сперва его записк, такъ какъ она „для Цезаря лично“ иметъ особое значеніе. Послдній возразилъ, что все, относящееся до него лично, должно быть прочитано имъ посл всего, или что-то подобное; во всякомъ случа, слова его имли этотъ именно смыслъ. Но Артемидоръ настаивалъ и заклиналъ прочесть все-таки его записку сейчасъ же [2] . Тмъ не мене Цезарь отвергъ ее, отказавшись въ то же время читать на улиц и какую бы то ни было петицію. Затмъ онъ вошелъ въ Канитолій, а толпа послдовала за нимъ. Въ это время слышали тамъ слдующій разговоръ, который, какъ мы полагаемъ, будучи непосредственно сопоставленъ съ послдовавшими за симъ событіями, пріобртаетъ ужасающее значеніе. Господинъ Помилій Лена сказалъ Георгу В. Кассію (повсемстно извстному подъ именемъ милаго мальчика изъ третьяго городского квартала), негодяю, состоящему на жалованьи у оппозиціи, что онъ, Лена, надется на удачный исходъ его сегодняшняго предпріятія. И когда Кассій спросилъ: „какого предпріятія“? — то онъ, на минуту прищуривъ лвый глазъ, съ сардоническимъ равнодушіемъ отвтилъ: „такъ Богъ веллъ!“ и направился къ Цезарю. Маркъ Брутъ, который, по подозрнію, является коноводомъ шайки, убившей Цезаря, спросилъ его, что ему говорилъ Лена. Кассій разсказалъ, присовокупивъ упавшимъ тономъ: „Я боюсь, что нашъ планъ открытъ“.

Брутъ поручилъ своему презрнному соумышленнику не выпускать изъ вида Лена, а въ слдующую за симъ минуту Кассій пробрался къ тощему и голодному бродяг Каск (который не пользуется у насъ хорошей репутаціей), побуждая его поспшить, такъ какъ онъ, дескать, боится, что ихъ могутъ опередить. Затмъ, видимо очень возбужденный, онъ вернулся къ Бруту и спросилъ: „Какъ это должно произойти“, причемъ клялся, что или онъ или Цезарь сегодня домой не вернутся, иначе онъ убьетъ самого себя. Въ это время Цезарь занимался разговоромъ съ нкоторыми депутатами „Залсья“ касательно предстоящихъ осеннихъ выборовъ и, очевидно, не обращалъ никакого вниманія на то, что происходило вокругъ него.

Билли Требоній завязалъ какую-то бесду съ Маркомъ Антоніемъ, другомъ народа и Цезаря, и подъ тмъ или инымъ предлогомъ отвелъ его въ сторону, а Брутъ, Децій, Каска, Цинна, Метелъ, Кимберъ и другіе изъ той же шайки презрнныхъ, отчаянныхъ головорзовъ, длающихъ нын Римъ не безопаснымъ, образовали собою кольцо вокругъ обреченнаго на гибель Цезаря.

Затмъ Кимберъ опустился на колни и сталъ просить вернуть изъ ссылки его брата, но Цезарь попрекнулъ его за недостойную подхалимническую позу и отказался исполнить просьбу. Вслдъ за Кимберомъ къ Цезарю протснился сначала Брутъ, а потомъ Кассій, такъ же настаивая на возвращеніе сосланнаго Публія. Но Цезарь и имъ отказалъ. Онъ выразился, что ничто не въ состояніи его поколебать: разъ имъ принято какое-нибудь ршеніе, онъ остается при немъ неизмнно, какъ сверная звзда. И въ лестныхъ выраженіяхъ онъ распространился объ устойчивости этой звзды и о постоянств ея темперамента. Подтвердивъ затмъ сходство ихъ характеровъ, онъ указалъ, что считаетъ себя единственнымъ, вроятно, человкомъ въ стран, который ей именно подобенъ, и поэтому, разъ онъ имлъ „твердость“ сослать Кимбера, онъ будетъ имть „твердость“ оставить его тамъ въ ссылк, и вообще, — будь онъ проклятъ, — если не сдержитъ своего слова!

Тогда вдругъ Каска воспользовался этимъ пустяшнымъ поводомъ для нападенія, подскочилъ къ Цезарю и ударилъ его кинжаломъ; Цезарь правой рукой схватилъ его за рукавъ, а лвой — съ плеча нанесъ ему ударъ въ голову, такъ что злодй, обливаясь кровью, рухнулъ на полъ. Затмъ, прислонившись спиною къ стату Помпея, онъ сталъ въ дозу боксера, дабы отразить нападающихъ; Кассій, Кимберъ и Цинна бросились на него съ обнаженными кинжалами и первому изъ нихъ удалось нанести ему нсколько пораненій, но, прежде чмъ онъ усплъ ударить вторично и прежде чмъ двое другихъ вообще успли нанести ударъ, Цезарь повергъ къ своимъ ногамъ всхъ трехъ злоумышленниковъ нсколькими ударами своего могучаго кулака.

Сенатъ въ это время находился въ неописуемомъ возбужденіи; благодаря давк гражданъ на хорахъ, безумно стремившихся выбраться изъ зданія, двери оказались блокированными; сенатскіе сторожа и помощники дрались съ подпольными убійцами; почтенные сенаторы, побросавъ свои неудобныя торжественныя мантіи, перепрыгивали черезъ скамейки и мчались въ дикой сумятиц по боковымъ корридорамъ, стремясь въ комитетскую комнату, въ то время, какъ тысяча голосовъ кричала: „Караулъ! Пo-ли-цію!“ и притомъ въ самыхъ различныхъ тонахъ, которые вырывалдсь изъ этого страшнаго шума и гама, какъ завыванія втра изъ рева бури. А посреди всего этого хаоса, повернувшись спиною къ стату, стоялъ великій Цезарь, подобно льву, окруженному сворой, и беззащитный, въ рукопашную отражалъ нападающихъ, съ твердымъ никогда не теряющимся самообладаніемъ, которое онъ давно уже усплъ выказать на кровавыхъ поляхъ битвы.

Билли Требоній и Кай Лигорій коснулись его своими кинжалами и упали на землю, отброшенные имъ точно такъ же, какъ и другіе ихъ соумышленники. И когда Цезарь увидлъ своего стараго друга Брута наступающимъ на него съ разбойничьимъ ножемъ въ рукахъ, онъ, какъ утверждаютъ, до глубины сокрушенный болью и удивленіемъ, безпомощно опустивъ свою непобдимую лвую руку, скрылъ лицо въ складкахъ плаща и принялъ вроломный ударъ, не длая даже попытки отстранить руку убійцы. Онъ воскликнулъ только: „Et tu, Brute!“ и палъ мертвымъ на мраморный полъ.