Убогая
Шрифт:
«А если еще не открыл?» – спросила себя Аня. «Сегодня воскресенье, в девять может не открыть», – нагнетала она. Если так, то это совсем не хорошо – очень не хорошо. Придется ждать, а переждать негде, только если под деревьями, рядом выстроившимся по тротуарам улицы. Они сами стоят беспомощные, волнуемые стихией, продрогшие, не в силах более сдерживать осадки на своих ветвях; даже листья спешно опадая, оставляют – не жалея – своего родителя, медленно превращающегося в уродливый каркас. Перед дождем они бессильны, не говоря уже о неумолимом ветре.
Решила Аня, что совершила ошибку, поторопившись выбежать из дома, но ведь там ей покоя нет. Есть преимущества всей этой непогоды – она отвлекает от мыслей одиночества; не пугает опустевшая квартира,
Все также, сгорбленная, прижавшая локти к бокам, подняв худые плечи и опустив голову, шла вдоль улицы грустная девочка, шмыгая носом и ступая в лужи. Перед собой она уже ничего не видела. Одно желание – спрятаться от этого ненастья, согреться, высохнуть наконец.
Шла и шла вверх по улице Аня, смотря себе под ноги, пока не одумалась, что уж подозрительно долго она идет. Остановилась, огляделась, и назвала себя дурой, поняв, что уже давно прошла кофейню. По оплошности своей – Ане совсем не свойственной, – она только заставила себя за зря мокнуть. «Хотя, чему уже промокать», – подумала она, дрожащая от холода. Да и куда торопиться, если кофейня наверняка еще не открыта.
Увидев вывеску «Книжное кафе – Вкус мысли», Аня, словно мотылек, заметивший во мраке свет лампы, направилась к входу, ускорив свой шаг. Она чуть ли не бежала, прикованная полным надеждой взглядом к двери, за которой должно быть тепло и сухо. Над облепившем сырую голову капюшоном, из под которого свисали черного цвета мокрые пряди волос, брякнул спасительный язычок бронзового колокольчика на двери.
2
Оглушительный рев сменился далеким монотонным шипением нескончаемого ливня. Влетевшая в помещение Аня, тут же, будто спасаясь от чудовищной опасности, сильно хлопнула дверью, преграждая путь преследовавшего ее злого ветра. Похоже, Аня сразу не поняла, что случилось, что она благополучно избежала худшие свои ожидания, а потому некоторое время просто стояла у входа, не отпуская рукой ручку двери.
Ничего не изменилось: все так, как было с два месяца назад, будто бы только вчера она заходила сюда в последний раз. Слева стойка цвета светлого дерева, а справа, в глубине небольшого помещения, тесно уместились три белых столика по три стула у каждого. В первую очередь в глаза бросалась идея интерьера, если это так можно назвать. По двум стенам, за исключением стороны окна, были разбросаны настенные книжные полки. В них не было порядка, и в этом, надо предполагать, состояла сама идея. Настолько намеренно без'oбразно, без порядка они были развешаны, что некоторые упирались чуть ли не в пол, иные висели слишком высоко, а остальные где попадя. Старые книги как стояли на них, так и стоят. Похоже ни одна не убавилась, а уж тем более не прибавилась. Кажется, Аня единственная, кто купила в этом месте книгу, уже довольно давно.
Из-за прохода, что находится за стойкой, выглянуло щетинистое вытянутое лицо лет тридцати пяти с небрежно зачесанными назад черными, немного засаленными волосами. Лицо это было мрачное и сонное, а обладателя его звали Николаем по фамилии Соболев. Аня за все время так и не поняла, кем он здесь приходится: наемным рабочим или владельцем кофейни.
Николай не сразу узнал Аню. Вся она преобразилась: цвет ее лица, освещенный длинными рыжими волосами, теперь затемнялся какими-то короткими черными прядями, вылезающими из под капюшона, как дождевые червяки; да и брови, до того сливающиеся со светлой кожей Ани, теперь казались какими-то искусственными образованиями, налепленными над ее зелеными глазами.
В этом ее родном городе Аню знают и помнят только как девочку с огненно-рыжими густыми волосами, спускающимися ниже плеч. Аня смотрелась с ними как яркий фитилек, особенно когда на волосы падали лучи солнца: тогда фитилек разгорался неотразимым огоньком, осветлял ее лицо, раскрывая скрытые, по своему красивые черты. Ни у кого больше
Когда Николай понял, что перед ним та самая наглая, с хамским характером девочка, он оторвал от нее безразличный взгляд и вернулся в подсобку. Воскресенскую он по большей части недолюбливал, и ее появление чаще всего вызывало раздражение, которое она провоцировала своим же поведением, взглядом и интонацией в голосе. Правда, иногда было приятно, что в этом вечно пустующем месте порой присутствует живая душа, даже угрюмая и молчаливая. Бывало, что Николай угощал Аню, когда у нее не было денег, но это в редкие дни хорошего настроения.
Аня уже привыкла к этому безразличному ко всему взгляду, который раздражал ее больше, чем раздражала она своим видом самого Соболева. Она громко шмыгнула носом и похлюпала ботинками к своему неизменному столику поодаль от окна, оставляя за собой темные мокрые следы. Ее брови насупились насколько могли насупиться, а лицо приняло надменный наглый вид: к безразличию можно привыкнуть, но смириться с ним невозможно.
Только этот столик и признавался Аней. Она по праву считала его своим, хотя с тем же основанием могла считать своими все столики и стулья этого заведения, потому как Аня единственный посетитель, который заходит сюда именно останавливаясь, а не проходя мимо, взяв с собой стакан кофе. Опять таки, ее стул должен быть повернут так, дабы она могла сидеть именно спиной к стойке, в частности из-за того, чтобы Николай не раздражал ее всем своим существом, ну и конечно не видеть остальных редких посетителей кофейни.
Как реакция на отреченный взгляд Николая преобразила насупленные черты лица Ани в наглые, так и они в свою очередь отразились на ее импульсивном внутреннем состоянии. Сняв с себя свою черную сумку с белой птицей в уголке, Аня швырнула ее на один из стульев, от чего он сдвинувшись с места издал неприятный скрежет трением ножками о пол. Она столь раздраженно, резко содрала с головы капюшон, что брызги от дождя разлетелись в различные стороны до самой стены. Расстегнув молнию куртки, она быстро ее сняла, выворачивая промокшие рукава во внутрь, а потом бросила на спинку другого стула, словно мокрую тряпку. На последний свободный – свой стул, Аня с треском упала, словно у нее только что отнялись ноги. Она действительно очень устала.
Воскресенской хотелось сломать, изрезать, сжечь каждую вещь, которую она видит перед собой, за исключением своей сумки и куртки. Но больше всего ее бы порадовало искривленное в мучениях и судорогах лицо Николая: чтобы оно отражало одну лишь боль за место этого идиотского, застывшего в глазах безразличия; чтобы хотя-бы отразило ее – Ани боль. Какая бы она, Воскресенская, не была, по крайней мере сегодня, сейчас она не заслуживает этого взгляда. Никто не имеет право хотя бы сегодня смотреть на нее так! Она отлично понимает, что во многом заслуживает осуждения: теперь понимает. Но разве она не откупилась от всего когда-то содеянного своими потерями и лишениями? Неужели не понятно, что ее, бедную девочку, еще ведь ребенка, ждет не легкая жизнь, и независимо от того, добьется она своего или нет. Рассчитывать Ане приходится лишь на последующую борьбу с Судьбой, чтобы выиграть послабление своей участи.
Основное, что придавало вес сумки, так это книга, купленная ею здесь в первый день своего посещения. Книгу Аня уже давно прочитала, а взяла с собой только для вида; да и не любила она, когда сумка не чувствуется плечом: она должна быть увесиста, ощутима. К большому огорчению Ани, переплет весь отсырел; затертая обложка старого издания, и без того с десятилетиями потерявшая вид, стала изогнутым ее серым подобием, на которой не прочитать ни имя автора, ни названия произведения. Раскрыв, Аня с горечью поняла, что свою любимую книгу она, похоже, потеряла: листы на ней выгибались маленькими волнами, почернели, кое-где краска потекла; перелистывать их не порвав было невозможно.