Убю король и другие произведения

Жарри Альфред

И стал потихоньку засыпать рядом со своей подругой, уснувшей навеки; так первый человек пробудился рядом с Евой и решил, что она вышла из его ребра — ведь и лежали они бок о бок, — в естественном изумлении от того, что на месте лишь напоминавшей человека самки теперь раскинулась первая Женщина, распустившаяся, точно цветочный бутон, от жара любви.

Он нашептывал ее имя, смысл которого только начинал понимать:.

— Элен, Элен!

«Эллин, Елена!», мелодией какой-то печальной песни отзывалось у него в голове — точно фонограф, не унимаясь, навязчиво выводил свой ритм.

И тут Маркей почувствовал, что огромная трата энергии, иного человека просто свалившая бы с ног, его почему-то сделала сентиментальным. Наверное, так он по-своему переживал банальное post coitum animal triste. Как любовь стала для него отдыхом после нечеловеческого

напряжения мускулов, теперь, в парадоксальном устремлении к балансу, требовал работы его мозг. Чтобы поскорее уснуть, он сложил такие стихи:

Обнажена, и простирает длани, [12] И вся горит, и шепчет: «Боже мой!..» Глаза сверкают радостью живой — Алмазы! Кто исчислит ваши грани?

12

Стихи в переводе Михаила Яснова.

Объятья наподобие оправы — Всю подчиняю прихоти моей. Так искренни глаза, когда лукавы: Пить слезы — нет напитка солоней! Лежит, уснув на грани содроганий, И перестук сердечный глух и скуп. Что может быть нежнее и желанней Вот этих жадных, этих жарких губ? Я к ним прильну открытыми устами, Чтоб наши рты слились в один альков, Где будет все тесней, все неустанней Соитие безумных языков. Адам, двойным дыханьем оживленный, Проснувшись, Еву рядом увидал. А я Елену вижу, полусонный, — Елену, негасимый идеал. И звук рожка во тьме времен блуждал: — Елена — Арена, Где правит Бессменно Эрот. А Троя Героя Прославит И к бою Зовет. Ахилл — Легкокрыл: Осадил И добил Упрямо Приама. А Гектор объезжает стены И видит: в башне, у окна, Напротив зеркала Елена Стоит одна, обнажена, — Елена, Надменна, Стройна. Елена — Арена, Где правит Бессменно Любовь. Приам на башне жалобится вновь: — Ахилл, ты славою покрыт, Ты сердцем тверже, чем гранит, Надежней лат и крепче плит, Прочней, чем камень и стена!.. Елена у окна любви полна: — Ах, нет, Приам, куда как тверже щит Моих грудей, неколебим и розов; Сосок кровавой раною горит, Холодный, словно глаз белесых альбатросов: Пунцовый отблеск там кораллом светит нам. Не так уж тверд Ахилл, нет-нет, Приам! Парис со стрелою — Как Купидон: В пятку героя Метится он! Хорош, как бог, Парис-Эрот, Богинь ценитель несравненный, Он смертную избрал — и вот, Плененный греческой Еленой, Приамов сын стрелу кладет На тетиву и наяву Сбивает грозного Ахилла на траву: Пусть гриф нагую плоть когтями разорвет! Елена — Арена, Где правит Бессменно Эрот. Судьба, Судьба, жестокая Судьба! Пирует кровопийца смертных, Полна равнина тел несметных; У грифов и Судьбы одна судьба: Жестокость — суть богов и рок людей! Глаза Елены ясны и прекрасны: — Судьба лишь звук, и небеса безгласны, Когда их синь — не синь моих очей. Ну, смертные, попробуйте прочесть Из этой бездны поданную весть: Возлюбленный и муж, Парис и Менелай — Все, все мертвы, и мертвецы на поле Такие нежные и мягкие! Ступай По ним, нога, как по ковру, тем боле, Что он шевелится, ковер любви, и манит… Люблю зеленое… но так на красненькое тянет!

— Элен мертва, — твердил во сне «Индеец, что воспет был Теофрастом». — Что же осталось у меня? Воспоминания о ее легком стане, такие же легкие, нежные и душистые, ее дивный и зыбкий образ — какой была она при жизни, и даже прекраснее ее самой: их не отнимет у меня никто, я убежден, она останется со мной навеки; докучливая жажда недостижимой вечности во плоти лишь портит мимолетные услады всех влюбленных. Я сохраню лишь ее память, этот невесомый талисман всегда останется со мной — воздушный, благовонный и бессмертный, милый сердцу призрак, чья мерцающая и неуловимая тень подобно похотливой гидре обволакивает лаской своих щупалец мой разум и мои чресла. Индеец, воспетый Теофрастом, ты сохранишь ее навеки, эту память с капельками крови, благоуханную, эфирную, непостоянную — будешь всегда носить ее, как краснокожий похититель скальпов носит… собственную шевелюру!

И из самой глубины сознания этого человека, ненормального настолько, что растопить его сердце оказалось под силу лишь хладному трупу, вырвалось, влекомое неведомой силой, высшее признание:

— Я ее обожаю.

XIV

Любовная машина

В тот момент, когда с губ Маркея слетели эти слова, Элен рядом уже не было.

Она и не думала умирать.

Простой обморок или судорога от избытка чувств: женщины от подобных развлечений еще не умирали.

Ее отец в оцепенении взирал на вернувшуюся дочь: больную, захмелевшую, счастливую и циничную; пред его очи немедля был призван Батубиус, и тот, несмотря на скрывавшую женщину маску, врачебную этику и в особенности на характерные для его профессии предубеждения, подтвердил:

— Я видел Невозможное — столь же ясно, как если бы оно лежало у меня под стеклом микроскопа.

Но вызволенные из плена девицы также сказали свое веское слово — а точнее, заговорила их мстительная ревность.

Прибывшая к Эльсону Виргиния была так прекрасна и так изумительно нарумянена, чело девушки было столь светло и глаза до того ясны, что ее можно было принять за снизошедшее на землю воплощение Истины: