Убю король и другие произведения
Шрифт:
— Браво, — только и сказала Виргиния.
Голоса не было слышно, но о содержании сказанного можно было догадаться по движению пухленьких ручек девушки, картинно изображавшей аплодисменты и пытавшейся удержаться при этом за перила ее своеобразной наблюдательной вышки.
— А почему, — старалась она перекричать рев огромного рупора, — тогда не синематограф?
Губы девушек двигались в оживленных репликах, но разобрать что-либо было решительно невозможно.
Долетели до них слова Виргинии или нет, но Андре и Элен, похоже, были готовы ответить на ее каприз оригинальной театральной сценкой: Индеец вырвал из букета пунцовую розу и с нежностью, которую точно передразнивала вся эта церемония, преподнес ее распростертой на диване женщине в маске; затем
Андре наугад поставил в фонограф первый попавшийся валик, и, когда он вернулся к Элен, чтобы положить на ее эбеновую грудь алую розу — казалось, то был кусок бронзовой кожи дикаря или пара багровевших кровью губ, — инструмент уже выводил мелодию старинного романса.
Хотя Андре Маркей и знал, сколь популярна эта песенка, встречавшаяся во многих альманахах того времени, он неприязненно содрогнулся — первые строчки куплета буквально повторили его действия:
Я розу принё-о-ос Дм милой мое-е-ей, Пой, соловей!Элен вскрикнула, уткнулась лицом в плечо Маркея, и когда она затем подняла голову, из-под маски в ее глазах ясно читалось: «Невероятно — но если подобную шутку придумал ты, меня это не удивляет».
Видя, что Андре взял себя в руки и пытается скрыть смущение, она радостно засмеялась — однако от ее пристального, пусть и мимолетного взгляда не ускользнуло облачко сомнения, которое она поняла по-своему:
— Ах, сударь, уж не станете ли вы меня ревновать к этой стеклянной пасти, бахвалящейся, что преподнесла мне цветок? Что ж, милый мой, она права — розы принадлежали ей. Машина учит вас галантности, только и всего.
И, поскольку раньше ей доводилось слышать грубоватый разговор девиц, наподобие тех, что смотрели на них сверху, она уточнила:
— Клиент надулся — так, кажется, это принято называть?
Шарманка тем временем повторила снова:
Я розу принё-о-ос Для милой мое-е-ей,Затем фонограф издал какой-то мрачный треск, словно выговаривая Элен за фамильярность этим нескончаемым кр-р-р — или прочищая хрупкое горло, — однако это просто была пауза перед очередным куплетом:
Но от подарка Ей лишь грустне-е-е, Пой, соловей! Но от подарка Ей лишь грустне-э-е…Хрустальная воронка завибрировала, и растянутый этой дрожью последний слог прозвучал словно зов умирающего:
— За ней!
Окруженный остатками букета рупор походил на гигантский глаз жестокого циклопа, недвижно наблюдавший за ними, либо на дуло мушкетона, наведенное разбойником с большой дороги их любви — или, самое ужасное, на бутоньерку старого фата, украшенную узором из кровавых предчувствий, от которых им еще только предстояло сделаться «лишь грустнее».
Первый круг танца Бедняжке награ-а-да, Пой, соловей!— Первый? — переспросила Элен, покраснев, точно и в самом деле получила подарок. — Долго же стебли застилали глаз этой подставке для цветов, коли она только сейчас нас заметила…
— Каждый круг… или раз — он всегда первый, — сказал Индеец.
Элен ничего не ответила: рот у нее уже был занят.
Дряхлый вуайер с хрустальным моноклем был куда бестактнее Батубиуса — не дожидаясь, пока они закончат, и не отводя нескромного глаза, он снова затянул своим дребезжащим голосом:
…пой! кхе, кхе, кхе, кхе, кхе, кхе… Кр-рр… Первый круг танца Бедняжке награ-а-да…Он как-то донельзя забавно, останавливаясь на середине и снова ныряя в мелодию, растягивал это
… ра-а-да —— как остановившееся дыхание, как подступавшие слезы — или беспечную игру словами: рада… только уж чему бедняжка могла быть рада?
Потом раздалось знакомое кр-р-р, и он замер в ожидании — теперь точно, как Батубиус. Воцарившаяся тишина заставила замолкнуть женщин наверху, и — хрустальный монокль по-прежнему слегка дрожал, — старик продолжил; его украшенное-цветами жерло уже казалось Андре и Элен таким же обычным, как и все прочие творения человека — или сверхчеловека:
— На втором круу-ге…Восприняв этот как приказ, как скрытое, точно в глазах гипнотизера, любовное послание, Элен и Андре подчинились.
Дрожит суеве-е-рно, Пой, соловей! кхе… кхе… кхе… На втором кру-у-ге Дрожит суеве-е-рно…Но сквозь хрип фонографа слышалось: скве-е-ерно, и было в этом просторечии что-то неуловимо тревожное. Когда цветочное существо издало свое очередное кррр, голова Элен откинулась со сдавленным криком, в котором не было уже никакой любовной истомы, а в голове Маркея закружился вихрь безумных созвучий и невероятных образов:
— скверный… благоверный…— Рифмы, рифмы… Так, скверный, это понятно: плохой, но не ужасный, — и звучит как серный: если там SO2, у нас будет СквО2. Все сходится… А нет, ошибка — ведь нельзя сказать сквернистая кислота…
— Я, кажется, уже пьяна, — пробормотала вдруг Элен. — Мне так плохо!
И погружаясь все глубже в захлестывавшее его безумие, Маркей вдруг понял в момент какого-то сверхъестественного просветления, что, если он тотчас же не заставит замолчать, как заставил замолчать девиц, этот властный голос на столе, который повелевал его напряженными до предела чувствами, звенящими нервами и чуть ли не самим мозгом, ему придется овладеть ей снова, и его орган уже не мог ею не обладать — этой женщиной, умиравшей у него на руках.